Институциональная экономика для чайников

Автор: Заведующий кафедрой прикладной институциональной экономики МГУ Александр Аузан

Источник: Журнал Esquire . Фрагмент.

Человек

Человек против Homo economicus

Напервый взгляд, начинать разговор обинституциональной экономике счеловека— странно. Потому что вэкономике есть фирмы, есть правительства ииногда, где-то нагоризонте, есть еще люди, даитеобычно скрытые под псевдонимом «домохозяйство». Ноясразу хочу высказать еретический взгляд: никаких фирм, государств идомохозяйств нет— есть разные комбинации людей. Когда мыслышим: «Этого требуют интересы фирмы», — надо всего лишь немножко поскрести пальцем ипонять, чьи интересы имеются ввиду? Это могут быть интересы топ-менеджеров, интересы акционеров, интересы каких-то групп работников, интересы владельца контрольного пакета акций или, наоборот, миноритариев. Новлюбом случае нет никаких абстрактных интересов фирмы— есть интересы конкретных людей. Тоже самое происходит, когда мыговорим: «Домохозяйство получило доход». Даведь тут начинается самое интересное! Потому что всемье идет свой сложный распределительный процесс, решаются очень непростые задачи, вкоторых участвует множество различных переговорных сил— дети, внуки, старшее поколение. Поэтому вэкономике мыникуда неуйдем отвопроса очеловеке. Это обычно называется «положением ометодологическом индивидуализме», ноназвание это крайне неудачно, потому что речь идет совершенно неотом, индивидуалист человек или неиндивидуалист. Речь идет отом, существуетли вобщественном мире что-нибудь, что нескладывалосьбы изразличных интересов людей? Нет, несуществует. Тогда надо понимать: акакойон, этот человек?

Отец всей политической экономии Адам Смит считается автором модели человека, которая гуляет повсем учебникам иназывается Homo economicus. Яхочу выступить взащиту великого прародителя. Надо помнить отом, что Адам Смит немог преподавать накафедре политической экономии, потому что вего время такой науки попросту небыло. Онпреподавал накафедре философии. Если вкурсе политической экономии онрассказывал про человека эгоистического, товкурсе нравственной философии унего были положения очеловеке альтруистическом, иэто недва разных человека, аодин итотже. Однако ученики ипоследователи Смита уже непреподавали накафедре философии, ипотому внауке образовалась весьма странная ущербная конструкция— Homo economicus, которая лежит воснове всех экономических расчетов поведения. Вогромной степени нанее повлияла французская просветительская философия XVIII века, которая сказала, что сознание человеческое беспредельно, разум— всесилен, сам человек прекрасен, иесли его освободить, товсе кругом процветет. Ивот врезультате адюльтера великого философа иэкономиста Смита получился Homo economicus — всеведущая эгоистичная сволочь, которая обладает сверхъестественными способностями порационализации имаксимизации своей полезности.

Эта конструкция живет вочень многих экономических работахXX иXXI веков. Однако человек, который преследует исключительно эгоистические цели иделает это без каких-либо ограничений, потому что онвсеведущ, как боги, ивсеблаг, как ангелы, — это нереальное существо. Новая институциональная экономическая теория корректирует эти представления, вводя два положения, которые важны для всех прочих построений ирассуждений: положение обограниченной рациональности человека иположение оего склонности коппортунистическому поведению.

Человек против рациональности

Насамом деле, представление отом, что человек обладает неограниченными рациональными способностями, опровергается жизненным опытом каждого изнас. Хотя мыявно недоучитываем свою ичужую ограниченную рациональность всобственной жизни. Экономист ипсихолог Герберт Саймон получил Нобелевскую премию зарешение вопроса отом, акак именно проявляется ограниченная рациональность, как человек, неимея бесконечных способностей кдобыванию информации иеепереработке, решает множество жизненных вопросов. Давайте представим себе, как человек, согласно стандартному учебнику экономики, должен проводить утро. Онвстаети, прежде чем позавтракать, должен решить такую минимальную оптимизационную задачку: заложить все возможные виды йогуртов, творогов, яиц, ветчины ивсего прочего, что едят назавтрак, сучетом различия производства, географии, цен. После того как онвсе это обсчитает, онсможет принять оптимальное решение: купить вМоскве— аневСингапуре, яйца— анеавокадо, втаком-то магазине ипотакой-то цене. Есть подозрение, что, если человек непривлекает для подобных расчетов парочку институтов, онвэтот день непозавтракает идаже непоужинает. Так какимже образом онрешает эту задачку?

Герберт Саймон утверждал, что решение принимается следующим образом: когда человек выбирает себе супруга, оннезакладывает вкомпьютер миллиарды особей противоположного пола. Онделает несколько случайных испытаний, устанавливает шаблон, уровень притязаний, ипервая персона, которая соответствует этому уровню притязаний, становится его супругой или супругом (нуадальше, конечноже, брак заключается нанебесах). Ровно также— методом случайных испытаний иустановления уровня притязаний— решается задачка, чем позавтракать или, например, какой купить костюм. Поэтому изположения обограниченной рациональности людей вовсе неследует, что они глуповатые. Это означает, что они необладают способностями кобработке всей полноты информации, нопри этом имеют простой алгоритм, чтобы решить множество самых разных вопросов.

Человек против благих намерений

Нолюди ведь еще инеангелы. Они нередко пытаются обойти теусловия иправила жизни, которые импредлагаются. Свежий нобелевский лауреат Оливер Уильямсон (получивший премию в2009 году), автор идеи осклонности людей коппортунистическому поведению, определил его как поведение сприменением средств хитрости иковарства, или поведение, необремененное нормами морали. Опятьже, вспециальных доказательствах это врядли нуждается. Ноновизна идеи Уильямсона состоит втом, что, как ивслучае сограниченной рациональностью, мыможем сказать, акак люди обходят теили иные ограничения? Один изсамых ярких примеров того, как работают эти механизмы, — модель рынка «лимонов», закоторую экономист Джордж Акерлоф получил Нобелевскую премию еще в2002 году.

Модель «лимонов» описывает так называемое предконтрактное оппортунистическое поведение ипостроена навполне реальной, животрепещущей проблеме— торговле подержанными автомобилями вСША. Вот приходит человек покупать подержанную машину. Все они приведены внадлежащий вид, все блестят, новот насколько эти автомобили хорошо ездят, проедутли они 500 метров ивстанут или будут ездить еще сто тысяч километров, неизвестно— выглядят они все одинаково. Какой критерий выбора упокупателя? Есть внешний вид иесть цена. Кто может сильнее опустить цену? Тот, кто продает достаточно хороший автомобиль, или тот, кто продает неочень хороший автомобиль? Получается, что, как только человек начинает принимать решение, основываясь навнешнем виде ицене товара, вконкуренции побеждает самый недобросовестный ееучастник, продавец «лимона»— так нажаргоне американских автодилеров называется некачественная машина. А«сливы», тоесть достаточно приличные автомобили, начинают вытесняться срынка, они непродаются.

Казалосьбы, вмодели «лимонов» описывается вполне чистая ситуация— нормальная конкуренция, никакого вмешательства внешних сил, никаких монополий. Ноиз-за того, что покупатель ограниченно рационален инеможет знать всего, апродавец скрывает часть информации— ведет себя оппортунистически, — конкуренция неведет кэкономическому процветанию. Больше того, она может просто схлопнуть этот рынок, потому что качество продавцов будет постоянно падать. Кстати, решением этого вопроса являются довольно простые правила— например, если вывводите гарантию продавца: онотсебя дает гарантию, что любые поломки втечение года ремонтируются заего счет, — ицены немедленно выравниваются.

Ноэто уже решение проблемы спомощью введения определенных правил— институтов. Анеимея этих правил, мыполучаем так называемый «ухудшающий отбор». Причемто, что Акерлоф доказал напримере рынка подержанных автомобилей, работает, кпримеру, вроссийском государственном аппарате. Если вынепонимаете, какие общественные блага идля кого производит российское государство, токритерии отбора связаны стем, как начальник оценивает деятельность того или иного сотрудника. Витоге карьеру будет делать нетот, кто лучше производит блага— ухудшающий отбор работает везде, где потребитель невсостоянии оценить качество продукта.

Человек против контракта

Однако оппортунистическое поведение может быть нетолько пред-, ноипостконтрактным, иситуации, вкоторых оно проявляется, для нас тоже неочень новы. Думаю, что многие изнас, если некаждый, имели несчастье сменить зубного врача. Почти всегда первой фразой нового стоматолога будет: «Акто это вам пломбы ставил?» Уменя даже был случай, когда ягоды спустя пришел ктомуже зубному врачу, который уже ставил мне пломбы, новдругой клинике. Икогда онпроизнес искомую фразу, ясказал: «Неповерите, Анатолий Константинович, ноэто быливы». Нотак или иначе, вывсегда попадаете взависимость отзубного врача. Оннамекает нато, что все нужно переделывать, акогда переделка начинается ивозникает необходимость дополнительных затрат, увас нет никритериев, нивозможности для того, чтобы сказать «нет». Ведь, придя кновому зубному врачу, выполучите туже самую проблему.

Предприниматели эту ситуацию хорошо знают построительной сфере. Когда в1991 году явпервый раз приехал вСША, ябыл поражен контрастом. ВСССР строительство считалось очень почтенной деятельностью, аторговля— низменной. ВАмерикеже яобнаружил, что торговля считается занятием очень уважаемым, астроительство— каким-то сомнительным. Отчасти такие представления обоснованы тем, что кстроительству— гораздо сильнее, чем кторговле, — присасывается мафия. Потому что, если вторговле украсть треть изоборота, тобизнес рухнет, аесли встроительстве украсть треть материалов, тоздание все-таки будет стоять. Ноглавное другое: встроительстве есть возможности для шантажа. Втеории управления даже сформулирован так называемый «принцип Хеопса»: «современи пирамиды Хеопса ниодно здание небыло построено ссоблюдением сроков исметы». Войдя вэтот процесс, вывынуждены его продолжать.

Другой вполне очевидный вид постконтрактного оппортунистического поведения называется shirking — «отлынивание». Онхорошо понятен иработнику, иработодателю: если работник четко соблюдает контракт, приходит в9 утра, включает компьютер, сидит исмотрит вмонитор, совершенно неочевидно, что онненаходится, например, насайте «Одноклассники» илиже несмотрит порнуху. При этом все формальные требования контракта могут выполняться, атого результата, накоторый работодатель рассчитывал, нет. Иему приходится искать какие-то другие пути реализации контракта, идти насделки сработником, говорить: «Ятебя отпущу впятницу вечером, если вовремя сделаешьто, что должен». Почему возникает такая ломка идостройка контракта? Потому что есть такая форма оппортунистического поведения, как отлынивание.

Человек против своих интересов

Для чего говорить очеловеке такие неочень украшающие его вещи? Если мыхотим реалистической экономической теории, товней должен действовать человек, который хоть как-то похож начеловека реального. Новедь реальные люди— они очень разные, иэту разность тоже надо каким-то образом учитывать втеории. Нельзя сказать, что все люди вокруг— мошенники. Это довольно распространено, нолюди могут себя вести эгоистично ипри этом вполне впределах правил, идаже правил морали. Наконец, они могут себя вести вообще неэгоистически— это называется «слабое поведение», когда человек идентифицирует себя скакой-то общностью— сдеревней, скланом.

Правда, обычно «слабое поведение» встречается впатриархальных обществах. И, кстати, именно поэтому античные греки несчитали людьми рабов. Вромане Стругацких «Понедельник начинается всубботу» есть образ воображаемого будущего: два человека стоят, играют накифарах игекзаметром излагают, что они живут впрекрасном обществе, где все свободны, все равны иукаждого подва раба. Снашей точки зрения, это колоссальное противоречие, асихточки зрения— нет. Человек, вырванный изобщины, — это все равно что оторванная рука, палец или ухо. Онживет только тогда, когда включен внекое сообщество, иесли оноказывается вырван изсвоего сообщества ипереведен вчужое, — онуже инструмент, «говорящее орудие», как говорили римляне. Именно поэтому, например, Сократ отказался покинуть свое сообщество ипредпочел принять смерть.

При этом иногда связки, которые дает традиционное общество, очень эффективно используются исегодня, вмеждународной конкуренции. Например, Южная Корея построила наоснове кровнородственной лояльности чеболи— огромные бизнес-конгломераты, состоящие изотдельных, формально самостоятельных фирм. Врезультате корейцы получили крайне низкие издержки управления концерном, потому что использовали «слабое поведение», признание того, что тыесть часть чего-то большего.

ВРоссииже подобное невозможно, потому что унас уже давно нет традиционных сообществи, соответственно, людям несчем себя идентифицировать. Взять хотябы крестьянство, которое начали теснить современ Петра I идобили вовремя большевистской модернизации. Потеряв привычные сообщества идентификации, люди, содной стороны, практически без сопротивления отдавали террору ближних, асдругой— начинали себя идентифицировать снесуществующими сообществами: севропейским пролетариатом, сголодающими неграми Африки. Крестьянский стереотип идентификации сработал, ноневмасштабе деревни или землячества, которых больше несуществует, авмасштабе «народа» или даже «всего мира». Именно ради этого «народа» или этой «новой всемирности» надо жертвовать собой или кем-то еще.

Человек против системы

Необходимо помнить, что представления обограниченной рациональности иоппортунизме распространяются нетолько навзаимоотношения людей друг сдругом, нои, например, наихвзаимоотношения сгосударством. Сама эта сущность достаточно иллюзорна— как исущность «народ», она является объектом манипулирования человеческой особи или покрайней мере группы человеческих особей. Ипотому институциональные экономисты неговорят огосударстве— они говорят оправителях иихагентах. Здесь былобы уместно вспомнить знаменитую ипроисходящую изневоли формулу «небойся, ненадейся, непроси», которая впитала всебя довольно трагически полученное понимание ограниченной рациональности иоппортунистического поведения.

Почему— небойся? Потому что людям очень свойственно преувеличивать некоторые опасности. Например, мыможем считать, что нас непрерывно записывают специальные службы, которые контролируют нашу жизнь. Авыникогда непробовали посчитать, сколько средств будет стоить такого рода отслеживание? Лет десять назад ябыл внемецком ведомстве, где содержится архив «Штази», восточногерманской политической полиции. Там был полный зал, усыпанный нерасшифрованными магнитными лентами— прослушкой 1970-х годов. За40 лет существования «Штази» провела около миллиона дел-наблюдений, которые при этом далеко невсегда заканчивались арестом или, тем более, осуждением. Ихведением занимались семь миллионов человек, тоесть наодно только дело-наблюдение приходилось семь человек. Так что небудьте слишком высокого мнения остоимости собственной особы. Если вам кажется, что специальные службы вами настоятельно интересуются, поймите, что имприходится тратить очень немаленькие ресурсы наэту операцию. Тоже самое, кстати, касается организованной преступности: представление отом, что мафия поджидает вас закаждым углом, вызвано вашей ограниченной рациональностью. Любой потенциал насилия ограничен, это ресурс, который приходится считать иэкономить. Поэтому— небойся. Посчитай, сколько стоит борьба лично стобой, итыубедишься, что очень многие страхи преувеличенны. Ноиненадейся. Поразительная вещь: в1970-е годы замечательные советские экономисты, основываясь наработах одного издвух наших нобелевских лауреатов поэкономике, академика Канторовича, сделали систему оптимального функционирования экономики. Нокому они адресовались? Ведь они, вобщем, понимали, что страной управляет политбюро, совсеми его внутренними интересами, свнутренней конкуренцией, сневсегда полным средним образованием... Ноулюдей, которые создавали систему оптимального функционирования советской экономики, было представление, что есть некий субъект, разумный ивсеблагой, — государство, которое возьмет ихпредложения иреализует. Иэти представления живы досих пор. Проблема втом, что власть неявляется безгранично рациональной. Еерациональность, тоесть рациональность людей еесоставляющих, довольно сильно ограничена. Расчет нато, что власть может сделать все, основан нанереалистичном представлении отом, что увласти находятся боги, аэто нетак.

Новласть неявляется ивсеблагой, ипотому известный тезис «непроси» тоже по-своему обоснован. Понятно, что оппортунистическое поведение возможно вовне власти, ноивнутри власти. Аесли она ктомуже формируется сучетом эффекта ухудшающего отбора, токак раз очень вероятно, что вовласти выстолкнетесь слюдьми, которые неограничены соображениями морали.

Можноли при такой мрачной картине жить вэтом мире? Можно. Просто надо понимать одну вещь: наши надежды нанечто могучее ивсеблагое врядли могут служить нормальной точкой опоры. Опираться надо скорее направила, которые мыможем использовать вобщении между собой. Опираться надо наинституты.

Институты

Существует мнение, что институты— это непро Россию. Ведь институты— это некие правила. Если речь идет оформальных правилах, озаконах, товРоссии закон, что дышло, ижизнь тут идет непозаконам. Может быть, она идет покаким-то неписаным правилам? Однако очевидное соблюдение таких правил характерно там, где есть сообщества людей сосвоими нормами или обычаями поведения, например вдеревне. Новрядли кто-то всерьез полагает, что мысоблюдаем правила русской деревни: три раза что-то предлагаем, два раза отказываемся итому подобное. Похоже, что иэти правила вРоссии неработают.

Иногда говорят, что мыживем попонятиям (неслучайноже еще с1950-хвся страна слушает уголовную лирику). Конечно, «понятия»— тоже институт, неформальные правила, которые сформированы иподдерживаются преступным сообществом. Причем вРоссии это сообщества, которые возникли ивыживали впериод тоталитаризма, в1930-1940 годы— точно также, как вИталии мафия необычайно укрепилась, кристаллизовалась ибыла доведена доалмазной твердости под давлением итальянского фашистского государства. Проблема втом, что иэтот набор правил унас неработает, потому что самое популярное слово вРоссии— «беспредел». Абеспредел как раз иозначает, что неработают понятия.

Некоторые государственные деятели, например Владислав Сурков, утверждают, что институтам вРоссии неместо: чему нас учили великие русские философы Иван Ильин, Николай Бердяев, они говорили, что вРоссии нет институтов, аесть персоны. Содной стороны, отрицание институтов связано снесомненным эгоизмом власти, которой, конечно, гораздо удобнее жить без правил, потому что для нее это достаточно «экономичная» позиция: как ярешу, так ибудет. Сдругой стороны, отрицание институтов вомногом растет изнашего собственного сознания, иззнаменитой русской смекалки. Креативность людей вРоссии немиф, она подтверждается социометрическими замерами, например, среди детей, которые идут вшколу. Новедь институт— это алгоритм. Аесли выкаждый раз готовы найти оригинальное решение, товам алгоритм ненужен.

Почти полвека назад экономист ибудущий нобелевский лауреат Дуглас Норт выдвинул лозунг «Институты имеют значение». Наверное, нидля одной страны мира оннезвучит так спорно, как вРоссии. Так имеютли для нас значение институты, или мыживем вкаком-то внеинституциональном пространстве?

Институты как удобство

Мы, конечно, используем институты, причем очень активно. Впервую очередь, потому что это удобно. Возьмем для примера сферу принятия потребительских решений вусловиях ограниченной рациональности (см. прошлый номер. —Esquire): нам нужно сделать выбор, притом унас совершенно точно нет возможности проанализировать все множество вариантов. Тут нам напомощь приходят некоторые простые правила, которые облегчают нашу задачу. Сто лет назад основоположник институционализма Торстейн Бунде Веблен открыл три таких правила, которые впоследствии были подтверждены статистически иэконометрически иполучили название «эффекты Веблена».

Первый эффект называется «демонстративным потреблением»: выпокупаетето, что дороже, потому что считаете, что оно поопределению лучшее. Врусском сознании этот принцип сформулирован впоговорке: «Дорого, дамило— дешево, дагнило» (кстати, абсолютно неверной сэкономической точки зрения, потому что цена икачество неимеют однозначной связи).

Второй вариант— «присоединение кбольшинству»: все так делают, иятак делаю. Всоветское время выпросто становились всамую длинную очередь, ауже потом спрашивали: «Ачего дают?» Таким образом, выперекладывали надругих издержки поиска ипринятия решения отом, что для вас является самым необходимым. Эта очередь длиннее— значит, там даютто, что нужнее всего или реже всего встречается.

Третий вариант— «феномен сноба»: выпокупаетето, чего непокупает никто. Издесь выопять резко снижаете для себя издержки, потому что вам ненадо преодолевать очереди, тратить свое время ипрочие ресурсы. Но«феномен сноба»— это еще испособ выделения, как желтая кофта Маяковского или шарфик Пиотровского.

Таким образом, если выненамерены становиться товароведом изаниматься длительным анализом рынка, ваша свобода воли при принятии потребительского решения состоит втом, что вывыбираете между этими тремя правилами. Для вас это инструмент, который помогает перешагнуть через ступеньку, или шест, который позволяет взять высоту. Иволя ваша— хотители выдемонстрировать свой достаток или снобизм, либо просто сделать так, как делают ваши коллеги, друзья исоседи. Влюбом случае, выпоступаете рационально— вырешаете задачку.

Институты как принуждение

Однако институты несводятся кудобству. Ведь тоже самое демонстративное потребление, потрясшее Россию1990-х —вспомните анекдоты про новых русских, которые расстраиваются из-за того, что продешевили сгалстуком, который зауглом стоит вдвое дороже, — это непросто выбор одной изтрех возможных моделей поведения. Веблен говорил, что демонстративное поведение— это способ статусного утверждения, включенный вкредитные отношения, вденежную культуру вцелом. Это выгодное поведение.

При этом оно может быть нетолько добровольным, ноипринудительным. Например, если выидете работать вбанк, вам говорят: «Извините, новыбудете ходить вкостюме, рубашке игалстуке. Даимашину, повашим доходам, надо купить другую— этоже вывеска банка! Нуи, вовсяком случае, никогда неприносите наработу покупки впакетах такого-то магазина— это непрестижно. Ладноуж, покупайте, где хотите, нохотябы пакетик поменяйте». Все дело втом, что феномен демонстративного потребления относится нетолько котдельным людям, ноикгруппам, корганизациям— азначит, вам начинают его навязывать, оно перестает быть вашим личным выбором.

Тоже самое может происходить сфеноменом сноба: импресарио будет навязывать вам желтую кофту, потому что выуже выбрали этот путь идолжны соблюдать свою торговую марку, хотя вам, может быть, эта желтая кофта надоела досмерти. Недаромже Маяковский говорил: «Это вам была нужна моя желтая кофта, анемне». Еслибы унего был импресарио, онбы говорил: «Нет-нет-нет, только желтая кофта, иничего больше». ИЖванецкий всегда будет ходить сосвоим потертым портфелем, аесли спортфелем что-нибудь случится, токупят новый исостарят.

Однако принуждение такого рода создает еще один уровень удобства вобществе: возникаетто, что вэкономике называется координационным эффектом, или предсказуемостью поведения. Вситуации демонстративного потребления клиент может легко опознать вас как сотрудника банка потому, как выодеты. Деловой партнер тоже считывает определенные сигналы благодаря вашему внешнему виду. Для торговца демонстративное потребление ивовсе большая удача, потому что оно формирует устойчивый спрос накакие-то вещи. Причем этот спрос, разумеется, зависит оттого сообщества, вкотором выживете. Я, например, за20 лет преподавания вМГУ ниразу невидел человека вофраке, аеслибы япреподавал вКонсерватории, ябы таких людей встречал каждый день. Зато людей вмалиновых пиджаках в1990-егоды явидел более чем достаточно— потом, впрочем, ихсменили люди всюртуках, этой праздничной униформе бизнеса.

Каждое сообщество навязывает свой набор правил изнаков, икогда эта система начинает работать, возникает соответствующий спрос ипредсказуемость экономики. Возникает координационный эффект. Ноесли высчитаете некие правила плохими, отказываетесь поним существовать ипредлагаете взамен собственные, предсказуемость исчезает. Даже лучшее ваше правило— индивидуально, лучшим считаете его именновы, ипредсказать его, равно как иваше поведение, невозможно. Даже самое плохое общее правило хоть как-то работает, исего помощью выможете сказать: вот этот человек, наверное, сотрудник банка, авон тот, скорее всего, играет нарояле.

Институты как наказание

Любой институт являет собой нетолько набор правил, ноимеханизм, спомощью которого обеспечивается ихисполнение. При этом существуют два совершенно разных вида институтов— формальные инеформальные, иделятся они непотому, какое правило они приписывают, апотому, какой механизм принуждения кисполнению этих правил они используют. Уформальных институтов этот механизм сводится ктому, что есть некие специально обученные люди— налоговые инспекторы, тюремщики, полицейские, военные, — которые занимаются принуждением. Кстати, это могут быть «быки» вмафии, принципиального отличия организованной преступности отгосударства вэтом смысле нет. Авот врамках институтов неформальных принуждение обеспечивается засчет всего сообщества вцелом— если вынарушаете правило, квам неприходят специально обученные люди, просто вам неподадут руки или перестанут выдавать кредиты. Сточки зрения этого сообщества, выведете себя неподобающим образом. Казалосьбы, мелочь иерунда, нонасамом деле— нет.

Знаменитый американский политик Александр Гамильтон дрался надуэли свице-президентом Аароном Бэрром (Бёрром). Накануне онвсю ночь писал— русский человек, наверное, писалбы стихи, аГамильтон написал целую «Апологию» отом, почему ненадо ходить надуэль. Онрассматривал самые разные основания— правовые, религиозные, нравственные, исторические, ивсе его приводило ктому, что надуэль идти ненадо. Оннаписал эссе, поставил точку ипошел надуэль. Ибыл убит. Этот случай очень часто обсуждается влитературе, ивсе приходят квыводу, что Гамильтон всё сделал правильно— инаписал правильно, ипоступил правильно. Потому что, еслибы оннепошел надуэль, ему грозилибы санкции, предусмотренные неформальными институтами, которые действовали тогда вамериканском обществе. Иэти «мягкие», напервый взгляд, санкции насамом деле могут быть гораздо более страшными, чем тесанкции, которые применяют мафиозные «быки» или государственные тюремщики. Почему?

Во-первых, потому что вслучае действия формальных институтов нарушение правила далеко невсегда будет замечено, какимбы эффективным нибыл мониторинг. Авслучае действия неформальных институтов нарушение будет замечено почти наверняка, ведь насоблюдении этих правил настаивают люди, которые постоянно вас окружают, скоторыми выдышите одним воздухом. Во-вторых, остракизм— высшая мера наказания, предусмотренная врамках неформальных институтов, — может оказаться более страшным наказанием, чем смертная казнь— высшая мера, предусмотренная институтами формальными. Спорятже Европа иАмерика между собой, какое наказание является более тяжким— смертная казнь или пожизненное заключение, тоесть пожизненная изоляция оттех людей, ккоторым выпривязаны.

Конечно, наказание врамках неформальных институтов крайне редко приобретает столь радикальные формы. Как-то раз ябыл вамериканской организации Better Business Bureau, которая обеспечивает саморегулирование бизнес-среды. Там рассказывали, чем они занимаются: «Мыобъясняем компаниям, почему они ведут себя неправильно икак имнужно изменить свое поведение». Намой вопрос, ачто будет, если бизнесмен неприслушается квашим рекомендациям, последовал очень длинный ответ, который нарусский ябы перевел так: «Кислород перекроем». Речь шла обосложнении всего делового— инетолько делового— климата, вкотором живет бизнесмен иего компания. Так что там, где неформальные институты живы, это огромная сила.

Институты как борьба

Естьли неформальные институты вРоссии? Конечно, есть. При этом они вполне очевидным образом заточены напротивостояние институтам формальным. Возьмем два примера: беглые заключенные иналоги.

Когда вСША говорили, что бежал каторжник, тоеще доприезда шерифа или появления полиции люди сами брали вруки винчестеры ишли его ловить, апри случае исами сним разбирались. ВРоссии картина полностью противоположная: вСибири долгое время выкладывали хлеб, воду имолоко для беглых. Ведь онже несчастный человек, онпопал под гнет государственной машины, он, может, вообще невиноват, недушегуб никакой.

Акак обстоит дело сналогами? Если уамериканца отказываются брать кредитную карту набензоколонке, онможет заподозрить, что еехозяева уходят отналогов, тоесть невносят свой пай вобщий котел. Итогда онпросто обязан позвонить куда следует исказать: «Там-то непринимают кредитные карты, выужихпроверьте». ВРоссии донос неприемлем. Глава «Мемориала» Арсений Рогинский объяснял мне, что Сталин был очень недоволен низким уровнем сотрудничества населения при арестах: количество доносов поотношению кобщему количеству арестов составляло 3-4%. Итолько огромными усилиями НКВД этот показатель был поднят до5%. Потому что вРоссии донос запрещен неформальными институтами, также, как онприветствуется неформальными институтами вАмерике ивЕвропе.

Все дело втом, что формальные инеформальные институты вообще-то могут жить всимбиозе, поддерживая друг друга, амогут находиться всостоянии войны. Несколько неожиданный пример: когда выприходите нарынок покупать зелень, выторгуетесь; когда приходите всупермаркет— неторгуетесь. Апочему, собственно? Позакону вмагазине действует свобода договора, выможете торговаться сколько угодно. Так почемуже вынеторгуетесь всупермаркете? Как нистранно, здесь действует неформальный, анеформальный институт, причем мыдовольно точно знаем, когда игде онпоявился: в1854 году вгороде Париже. Досередины XIX века покупками вЕвропе занимались исключительно женщины, мужчин идетей отэтого старались уберечь, потому что они невладели специальным навыком— как торговаться. Когдаже люди приняли насебя дополнительный запрет— неторговаться вуниверсальных магазинах, оказалось, что этот запрет открывает очень большие возможности. Во-первых, появились условия для крупной, массовой, дешевой иразнообразной торговли, когда продает товар нетот, кто имвладеет. Во-вторых, любой мужчина иребенок получили возможность пойти ичего-нибудь прикупить. Фактически это стало началом потребительской революции.

Теперь такой симбиоз встречается ивРоссии. Нопри этом вРоссии бывают случаи, когда неформальный институт вытесняет соответствующий институт формальный. Самый очевидный пример: инспектор ГАИ берет деньги снарушителя, имынеубеждены, что они пойдут вгосударственный бюджет. Мысогласились стем, что эти деньги будут непосредственно образовывать зарплату гаишника, вместо того чтобы проходить через Минфин, казначейство ипрочие бюджетные инстанции. Новедь санкция занарушение правил дорожного движения произошла. Тоесть сработал неформальный ипри этом нелегальный институт, который вытеснил институт формальный илегальный. Это далеко невсегда плохо для экономики: например, вИндии ивКитае есть огромное количество неформальных инелегальных институтов, которые обеспечивают более дешевые схемы, чем институты легальные, иэто один изфакторов экономической эффективности. Проблема России втом, что очень многие неформальные институты неприводят кснижению издержек, анапротив, создают возможности для появления дополнительных издержек. Ведь тотже самый инспектор ГАИ может сам сформировать ситуацию выдавливания извас денег, тоесть вынеэкономите, аполучаете дополнительную опасность.

Именно инспектор ГАИ лучше других понимает, что любое правило имеет как координационное, так ираспределительное значение. Мой тесть всегда водном итомже месте поворачивал наЛенинский проспект, аоднажды обнаружил, что там стоит знак, запрещающий поворот. Онвсе-таки повернул, иего, разумеется, тутже остановил инспектор. Тесть ему говорит: «Какже, здесьже всегда был поворот!» Тот отвечает: «Онисейчас есть— только платный». Это совершенно правильная мысль, потому что абсолютно все правила— нетолько правила дорожного движения или уплаты налогов— имеют распределительные последствия. Врезультате действия любого правила издержки одних людей становятся доходами других— просто потому, что правило так устроено. Ипотому ниводной стране мира небывает оптимальной системы правил.

Применительно квойне формальных инеформальных институтов институциональные экономисты говорят отак называемых ошибках первого ивторого рода при проектировании законов. Первые— это ошибки, которые есть следствие ограниченной рациональности, авторые— ошибки, которые есть следствие оппортунистического поведения, когда уже при проектировании закона закладывается коррупционная ловушка. ИвРоссии, надо сказать, втечение многих веков законодательство строилось согромным количеством ошибок нетолько первого, ноивторого рода. Это одновременно отвечало коррупционным интересам бюрократии иполитическим интересам высших эшелонов власти. Знаете, как врачи говорят, что нет людей здоровых, есть люди недоисследованные? АвРоссии нет людей невиновных, есть люди недорасследованные. Когда корпус законов составлен так, что исполнить ихвсе принципиально невозможно, каждый человек потенциально является преступником, инаселением вцелом гораздо проще управлять. Врезультате образуется социальный контракт, при котором чиновникам действующая система выгодна, потому что они могут извлекать изнее доходы, авласти она выгодна, потому что она может легко контролировать инаселение, ичиновников— все они находятся всфере вне законности.

Именно поэтому вРоссии неформальные институты заточены ненакооперацию сформальными, анавойну, ведь людям нужно выживать вусловиях враждебного законодательства. Иименно поэтому мыдокатились до«понятий»— ведь правила криминального мира отрицают закон, они заведомо исходят изтого, что нельзя соблюдать чужие правила, нужно соблюдать свои. «Понятия» оказались привлекательны для общества, потому что, если вообще без правил жить нельзя иприходится использовать плохие правила, то, может быть, придется начинать спонятий— судить по«понятиям», решать по«понятиям».

Институты как образ жизни

Какие выводы применительно кнашей повседневной жизни можно сделать извсех этих рассуждений обустройстве различных институтов? Прежде всего, ябуду настаивать натом, что поправилам— даже поплохим правилам— жить лучше, чем без правил. Потому что если мысчитаем, что мынебудем соблюдать правила дотех пор, пока они небудут хороши снашей точки зрения, тонебудет никаких координационных эффектов, иповедение людей будет принципиально непредсказуемо. Втаких условиях жить можно только короткими горизонтами, планируя нанесколько месяцев вперед— про 10 лет можно даже незадумываться. Аэто имеет последствия для каждой семьи идля страны вцелом, это означает, что встране неможет быть какой-либо долгосрочной стратегии.

Посоциологическим опросам, только 3-5% людей вРоссии думают вдесятилетнем горизонте, уподавляющего большинства горизонт ограничивается годом. При этом качественная социология показывает, что, когда всемье рождается мальчик, думать отом, как отмазать его отармии, начинают еще доего рождения, сразу после результатов УЗИ. Вэтом случае выпонимаете, что правило существует, ионо обладает такой зловредной устойчивостью, что даже через 20 лет, скорее всего, будет призыв, причем втакую армию, где человек неявляется ценностью. Таким образом, там, где выпонимаете, что устойчивое правило существует— пусть даже это плохое правило, — выначинаете планировать ипробуете избежать определенных рисков для вашего ребенка.

Второй вывод, который яхотелбы предложить, касается того, откуда берутся институты. Это вещь довольно забавная: напервый взгляд, институты создает правительство, законодатели, нонасамом деле ихсоздает каждый изнас, причем каждый день. Мывсе время выбираем между несколькими вариантами. Квартиру можно снять или сдать подоговору, аможно— без договора; вдоговоре можно указать всю сумму, аможно— меньшую, чтобы уйти отдополнительного налогообложения. Товар через таможню можно завести ирастаможить по-белому, по-серому или по-черному, икаждый раз мыделаем выбор, будем завозить компьютеры как зеленый горошек или нет. При этом понятно, что каждый вариант имеет свои плюсы иминусы. Скажем, когда товар идет через таможню по-черному, выпрактически ничего неплатите государству, зато имеете огромные риски, если нужно будет защищать контракт или начнется уголовное преследование. Завозя товар по-белому, выимеете меньшие риски, но, например, вРоссии они вовсе ненулевые— вас все равно могут ждать проблемы натаможне. Именно поэтому выбор белых схем унас встране— далеко неочевидное решение.

Вначале2000-хяпомогал наладить диалог владельцев торговых сетей садминистрацией президента иправительством поповоду экспортно-импортного законодательства. Выяснилось, что небольшую часть товара— натот момент примерно 5% — торговые сети завозили по-белому. Яспросил предпринимателей: «Почему выэто делаете? Васже все равно можно прижать поостальному завозу». Ответ был очень интересный: «Аэто мыдемонстрируем, что дверь для диалога открыта, что мывпринципе хотим работать побелой схеме. Это сигнал: давайте обсудим, как надо снизить издержки иналоги, для того, чтобы мылегализовались».

Винституциональной теории есть такое понятие, названное поимени нобелевского лауреата Джеймса Бьюкенена, — «бьюкененовский товар», который определяется как пара, состоящая из«обычного» товара иопределенной контрактной упаковки, правил иинститутов, вместе скоторыми выэтот товар покупаете. Вывыбираете непросто между разными товарами, ноимежду разными институтами. Это своеобразное голосование, ивыголосуете заопределенные институты ненапарламентских выборах, авежедневной практике. Всем нам очень важно понимать, что хотябы раз вдень каждый изнас ходит навыборы.

Трансакционные издержки

Впоследнее времявыражение «трансакционные издержки» стало очень модным. Ноесли вторая его часть более или менее понятна, топервая требует объяснений. Втеории трансакция выглядит так: есть Чикагская товарная биржа, основной товар наней— зерно. Ивот продается наней, например, урожай 2011 года: брокеры заключают сделки, покупают фьючерсы иопционы, фиксируют прибыли, абудетли урожай— неизвестно. 2011 год ненаступил. Может, недород случится. Носделки уже успешно прошли— зерно продано. Выясняется, что права собственности (исвободы, которые сними неразрывно связаны) движутся отдельно отматериального объекта.

Нароссийском материале это очень неплохо объясняет впоследнее время вХамовническом суде Михаил Ходорковский. Когда онрассуждает охищении нефти, онпредлагает разграничивать две разные вещи: реальное движение нефти идокументальное. Что такое хищение реальной нефти? Это как было всвое время вИчкерии: внефтепроводе делают дырочку, отливают нефть, ставят вовраге маленький нефтеперегонный завод, делают «левый» бензин иего продают. Такое невозможно вХанты-Мансийском или Ямало-Ненецком автономном округе— там вся нефть сливается втрубы «Транснефти» идальше движется кнефтеперегонным заводам или наэкспорт. Вся эта система трубопроводов поддерживается, охраняется, даивообще как-то непринято всибирских болотах ставить самопальные нефтеперегонные заводы. Поэтому реального хищения нефти там произвести нельзя.

Другое дело— хищение документальной нефти. Права собственности движутся совершенно нетак, как реальная нефть. Они возникают унефтедобывающей компании, когда так называемая скважинная жидкость доходит доустья скважины, новтотже момент могут быть проданы какому-нибудь крупному оператору. Реальная нефть еще врезервуарах нефтедобытчика, она только-только начинает движение потрубопроводам, аправа собственности нанее уже ушли очень далеко— вМоскву, Нью-Йорк, Лондон. Операция, при которой права собственности исвободы движутся отдельно отматериального объекта, это иесть трансакция. Атрансакционные издержки— нечто иное, как издержки такого рода движений.

Изучение трансакционных издержек основывается натеореме, которую сформулировал всерединеXX века будущий нобелевский лауреат Рональд Коуз. Формально она гласит: независимо оттого, как первоначально распределены активы, витоге будет достигнуто оптимальное ихраспределение. Нодальше идет самое интересное— приписка мелким шрифтом: если неучитывать так называемый эффект дохода (укого изучастников рынка сколько денег) иесли трансакционные издержки равны нулю. Чем великолепна эта теорема? Тем, что если мынечитаем приписку, она отражает обычное либеральное представление офункционировании рынка, который все расставляет насвои места. Ноприписка все меняет.

Возьмем российскую приватизацию. Поосновному тексту теоремы Коуза получается, что совершенно неважно, кто увас стал собственником основных активов встране. Одни будут справляться хуже, другие— лучше, тот, кто хуже— будет терять активы, ивитоге они окажутся вруках эффективных собственников. Правильно? Правильно, если неучитывать мелкий шрифт. Все, конечно, перетечет, как должно, при одном условии: если небудет никаких сил трения. Аони есть— это трансакционные издержки, действие которых приведет ктому, что нанеэкономическом языке очень точно формулирует наша великая современница Людмила Михайловна Алексеева, любимая фраза которой: «Все рано или поздно устроится более или менее плохо». Основной вывод изтеоремы Коуза: равновесие будет достигнуто, ноэто будет плохое равновесие, потому что силы трения непозволяют активам распределиться оптимальным образом. Это будет совершенно нетосчастливое иэффективное равновесие, которое было вмечтах экономистов-идеалистов, политиков-реформаторов ижаждущего благополучия населения.

Чем определялся первоначальный доступ тех или иных людей кактивам входе приватизации? Тем, что уних были дополнительные возможности, которых небыло уостальных: закрытые данные, связи, знакомства. Если переводить это наязык трансакционных издержек, можно говорить, например, обасимметрии информации— убольшинства были запретительно высокие издержки доступа кинформации определенного рода. Акто-то обладал низкими издержками ведения переговоров, потому что имел доступ крегулятору, для остальныхже эти издержки, опятьже, были запретительными.

Почему многие собственники, возникшие входе приватизации, оказались неэффективны? Вовсе необязательно потому, что они были неумны или неопытны. Просто эффективность вихпонимании иэффективность внашем понимании— это разные вещи. Реальные общественные издержки посозданию захваченных в1990-е активов были несопоставимо выше, чем тетрансакционные издержки, которые понесли новые собственники, чтобы добраться доэтих фактически бесплатных активов. Икак плохо ниуправляй они активами, для них это эффективное использование.

Когда мыначинаем понимать такие вещи, гораздо проще становится искать пути исправления ситуации. Недаром споры вокруг дела ЮКОСа в2003 году привели кидее, что возможны законы, которые задним числом заставилибы компенсировать действительную рыночную стоимость дармовых активов. Дело здесь нетолько втом, что это восстанавливает какие-то представления осправедливости. Неменее важно, что меняется поведение собственников: для них полученные активы оцениваются уже неиздержками бесплатного захвата, арыночной стоимостью, иони должны постараться получать сних неменьше того, что пришлось заплатить.

Горизонтальные издержки

Известнейший довоенный экономист Джон Коммонс выделял три основных типа трансакций, и, как выяснилось вдальнейшем, каждому изкоторых свойственны свои издержки: сделки— тоесть торговля, управление— тоесть иерархическая система, ирационирование— сложные способы принятия решений, при которых инициатива исходит отодной стороны, арешение принимает другая сторона. Если описывать эти типы трансакций втерминах геометрии, получается горизонталь, вертикаль или диагональ. Норечь тут идет необабстрактных фигурах, аовполне реальных вещах, которые позволяют понимать, как устроена чикагская биржа, российская вертикаль власти или таиландский суд.

Начнем сгоризонтали— сделки. Для юриста сделка выглядит очень просто: свобода договора, равенство сторон. Для экономиста это нетак. Когда выприходите открывать депозитный счет вСбербанк или идете впрачечную, сточки зрения Гражданского кодекса высовершенно равны вправах соСбербанком или спрачечной. Выведь неидете вСбербанк сосвоим проектом договора оботкрытии депозитного счета— выполучаете его наместе. Право первого хода здесь решает очень многое. Если вывнимательно посмотрите натекст договора, тоувидите, что там восновном прописаны ваши обязанности иправа банка или прачечной. Аеслибы высоставляли его сами, все былобы наоборот: прописывалисьбы ваши права иобязанности противной стороны. Это вполне естественное явление, которое называется асимметрией договора: вытщательно учитываете свои интересы, ноневсегда помните обинтересах контрагента. Витоге получается перекошенный договор.

Предположим, что выхотите этот договор поменять— пожалуйста. Вывступаете впереговоры, нопротив вас выступает целая команда профессионалов, авысовершенно необязательно получали высшее финансовое образование или являетесь химиком-технологом, который понимает, как устроена химчистка. Увас сбанком или прачечной разная переговорная сила, вывразной степени ограничены всвоем рациональном поведении. Таким образом, кажущаяся горизонталь сделки начинает перекашиваться, причем зачастую незаметно для человека. Выясняется, что вформально равноправной, симметричной сделке увас как уфизического лица, как употребителя, как уодиночки начинают возникать проблемы, которые могут витоге сказаться нацене или, например, качестве покупаемого вами продукта. Ирешающими здесь оказываются издержки поиска информации иведения переговоров.

Если мыхотим, чтобы сделка все-таки была сделкой, анемонопольным диктатом, нужны специальные институты. Например, законодательство озащите прав потребителей вбольшинстве стран исходит изтого, что употребителя больше прав, чем уего контрагента. Часть издержек вроде обязательств возмещения ущерба искусственно перекладывается напротивоположную сторону. Это позволяет выровнять сделку, компенсировать тетрансакционные издержки, которые валятся наголову потребителя.

Вертикальные издержки

Перекошенность отношений спотребителями имонополизм— очень важные для России проблемы, особенно впоследние 5-7 лет, когда контроль замногими структурами перешел вруки представителей силовых ведомств, которые ориентированы нацентрализацию. Итем более интересно вроссийском контексте говорить про второй тип трансакций, вертикальный. Сточки зрения институциональной теории попытка построить вертикаль (например власти) довольно забавна— потому что институциональная теория давно выяснила, что вертикаль построить нельзя. Там, где выстраивается вертикаль, возникают запретительно-высокие издержки управления.

Основанием любой иерархии (например государства или фирмы) всовременном обществе является контракт, покоторому выотдаете часть своих свобод управляющему субъекту— будьто правительство или работодатель. Мыдовольно далеко ушли отмодели, которая действовала пару тысяч лет назад, когда вас ловили встепи ипревращали вобъект управления (хотя итам возникали издержки управления, потому что рабы, которые нелюбят работать инежелают это делать эффективно, просто-напросто ломают орудия). Сегодня мыобладаем, даже формально, существенно большим кругом свобод. Когда мыотдали свое рабочее время работодателю, это вовсе неозначает, что онможет использовать нас для оказания мелких личных услуг, вытапливать изнашего жира мыло или шить изнашей кожи абажуры— нет унего такого права.

Таким образом, влюбой вертикали права того, кто находится наверху, ограничены целым рядом обстоятельств, втом числе ивашими интересами ивашей возможностью несоблюдать правила контракта. Возьмем классическое проявление оппортунистического поведения— «отлынивание». Высидите закомпьютером, новместо того чтобы работать, тоесть соблюдать контракт сработодателем, смотрите сайт «Одноклассники». Какой выход уработодателя? Если онпоставит контролера увас заспиной или запретит выходы наопределенные сайты, это означает для него дополнительные издержки. Поэтому работодатель начинает внутрь трансакции управления вставлять сделку. Онговорит: «Старик, язнаю, что тыхотелбы впятницу невыходить наработу, нояпрошу, тысделай вот это квечеру четверга— имынезаметим, что тынепридешь наработу впятницу». Ивэтот момент гордая вертикаль начинает немножко наклоняться.

Есть идругие причины, покоторым вертикаль становится неочень вертикальной. Например, чем больше звеньев передачи информации, чем масштабней сама иерархия, тем больше возможностей искажения вузлах передачи. Нуасамая масштабная иерархия— это, конечно, государство. Вначале 2000-х годов, когда мызанимались дебюрократизацией российской экономики, водной изгазет была очень удачная карикатура. Президент говорит премьеру: «Надо помочь малому бизнесу. Его терроризируют, так жить нельзя, ему нужно развитие». Премьер говорит членам правительства: «Там проблемы умалого бизнеса, мыдолжны ихрешать». Министр внутренних дел говорит начальнику управления: «Там что-то такое смалым бизнесом... Вобщем, что-то сэтим надо делать». Начальник управления говорит милиционеру: «Там этот малый бизнес достал вообще. Дави его кчертовой матери!» Иэто некакая-то русская специфика, аобщая закономерность. При определенном количестве звеньев ипри наличии собственных интересов вкаждом узле сигнал может искажаться сточностью допротивоположного.

Государственная иерархия— это игра виспорченный телефон. Разница втом, что вигре нет давления корыстного интереса, авгосударственной иерархии— есть. Под воздействием ограниченной рациональности иоппортунистического поведения— причем как снизу, так исверху— отвертикали остаются какие-то странные схемы, про которые можно рассуждать только встилистике «агде зелень всхеме». Иэто результат трансакционных издержек, которые свойственны такому способу трансакций, когда права собственности исвободы организованы через принцип команды.

Диагональные издержки

Третий вариант трансакций— рационирование— наверное, труднее всего объяснить нароссийских примерах. Ноэто вовсе неозначает, что они неуниверсальны. Есть, например, одна общая черта для Англии иТаиланда— работа автономной, независимой судебной системы. Причем вАнглии это нас вродебы неудивляет, авот ситуация вТаиланде, когда неделями друг против друга стоят толпы демонстрантов иармия иждут, разрешит суд применение силы или нет, выглядит поразительно. Это означает, что там начинает работать малоизвестный нам тип диагональных трансакций, когда инициатива настороне одних, право принятия решений настороне других, причем решения эти нередко принимаются коллегиально. Например, суд принимает конечное решение, скажем, похозяйственным спорам про распределение активов. Оннеможет посвоей инициативе начать рассмотрение дела, это исключено. Такимже образом парламенты принимают бюджет страны, нонеони составляют проект бюджета, максимум— вносят поправки, асам проект исходит отправительства. Это очень сложно устроенные отношения, построить такую трансакцию тяжело, вчастности потому, что здесь возникают издержки, которые связаны все стемиже свойствами человека— его умственным несовершенством истремлением жить всоответствии сосвоими интересами.

При этом любой процесс может быть организован полюбому изтрех типов трансакций— горизонтальному, вертикальному или диагональному. Они конкурируют между собой, сочетаются друг сдругом вразных пропорциях, определяя витоге разнообразие современного мира. Это обнаружил еще Джон Коммонс, когда анализировал в1940-е годы экономики СССР, нацистской Германии, США, Англии иАвстралии, где хозяйственные процессы были устроены прямо противоположным образом. Понятно, что сделки противопоставляются управлению: можно строить горизонтальную систему торговли, аможно— вертикальную систему государственного распределения. Ноуправление ирационирование— тоже вещи вполне взаимозаменяемые. Скажем, первые нефтяные шейхи попросту складывали свои доходы вказну, свою личную сокровищницу, аихдети, которые учились вбританских университетах, организовали бюджет. Вчем тут разница? Папаши осуществляли управление попринципу вертикали, иглавный человек для них был палач или охранник, который оберегал ихсокровищницу. Адля сыновей главными людьми стали финансисты, которые создавали сбалансированный бюджет. Тоже самое ссудом: независимая судебная система действует попринципам диагональных трансакций, ноесли еенет, правосудие вершит правитель— тоесть выстраивается вертикаль.

При этом, когда речь заходит отрансакционных издержках, именно судебная система становится одним изключевых институтов. Чтобы понять, как может работать суд, ясошлюсь наюриста, который стал великим экономистом иосновал целое направление винституционально-экономической теории— Ричарда Познера. Онспециалист поантимонопольным делами, анализируя теорему Коуза, сформулировал свою собственную теорему отом, как судья должен принимать решения, исходя изналичия трансакционных издержек. Смысл теоремы Познера состоит вследующем: суд должен сделатьто, что из-за тромбов изаторов ввиде положительных трансакционных издержек неможет сделать рынок. Всвоем решении суд должен сымитировать такое передвижение активов, которое произошлобы, еслибы небыло силы трения. Это своеобразная надстройка над теоремой Коуза, которая должна восполнить несовершенное устройство реального мира.

Как работают трансакционные издержки

Казалосьбы, если мыхотим большего совершенства отэтого мира, сверхзадачей должно быть снижение трансакционных издержек, сведение ихкнулю. Такое представление нередко доминирует вовзглядах политиков иопределяет характер проводимых ими реформ. Например, сейчас очень многие стали говорить оликвидации всех административных барьеров, освобождении бизнеса путем глобального снижения трансакционных издержек. Нотут начинаются проблемы. Еще великий Коуз говорил: устранить ущерб невозможно. Когда выпытаетесь устранить ущерб, выпросто перекатываете шарик под скатертью, содной стороны стола надругую. Например, если объявляете мораторий напроверки малого исреднего бизнеса, выуничтожили ущерб? Нет. Выуничтожили ущерб отпроверок для предпринимателя, ноперекатили этот ущерб напотребителя, набюджет, напотенциальных конкурентов. Новые люди уже немогут войти нарынок, потому что там господствуют недобросовестные предприниматели, которых никто неловит. Понижая трансакционные издержки водном месте, выповышаете ихвдругом. Еслибы ихможно было попросту уничтожить, вымоглибы водин прекрасный день отменить все правила— иувас исчезлибы все административные барьеры. Только вот жить вмире без правил невозможно— там побеждают исключительно мошенники иавантюристы. Мыэто уже проходили вовремя шоковых реформ1990-х,когда встране практически небыло законодательства, — просто невсе обэтом помнят иневсе выучили урок.

Таким образом, дело невтом, что трансакционные издержки нужно свести кнулю. Экономисты Дуглас Норт иДжон Уоллис подсчитали, что с1870 по1970 год трансакционные издержки вСША колоссально выросли. Ноименно заэто столетие Штаты извтороразрядной аграрной страны превратились введущую политическую иэкономическую державу. Вчемже секрет? Выясняется, что принципиальная неустранимость трансакционных издержек— повыражению Коуза, взаимообязывающий характер ущерба— приводит ктому, что мыначинаем искать варианты, гоняем шарик поскатерти исмотрим, что сним происходит. Возможно, издержки нужно сместить втусторону, где сними легче справиться, например, переложить синдивидуального потребителя накомпанию, вкоторой есть маркетинговый отдел, юридический отдел испециально обученные менеджеры. Издержки остаются темиже, ноесли мыихперераспределили впользу компании, они будут эффективнее исполняться. Мывродебы просто гоняем шарик, новтоже время экономика становится эффективнее. Наязыке институциональной теории эта идея выбора между разными вариантами, которая следует изтеоремы Коуза, называется выбором структурной институциональной альтернативы. Причем вариантов, как правило, недва, агораздо больше.

Допоявления теоремы Коуза взгляд намир уэкономистов самых разных школ был прост: есть идеальная модель, ккоторой мыстремимся, иесть реальность. Если выхотите жить счастливо, увас есть одна дорога. Правда, одна школа говорит, что вам нужно идти направо, другая— налево, атретья— прямо. Новыбор между наилучшим инаихудшим вариантом насамом деле— никакой невыбор. Это как вфильме «Подкидыш»: «Скажи, маленькая, что тыхочешь? Чтобы тебе оторвали голову или ехать надачу?» Ноесли основываться наидеях трансакционных издержек ивыбора измножества вариантов, мир выглядит иначе, внем нет нормативных картинок, аесть множество дорог, причем ниодна изних неведет кполному совершенству. Всюду выбудете иметь некие перемещенные ущербы, издержки исвой набор плюсов иминусов, ивыдолжны выбирать, что подходит именно вам.

Чтоже реально влияет науровень трансакционных издержек? Впервую очередь, конечно, институты, которые перегоняют эти издержки содной стороны надругую имогут влиять наэффективность системы, нонетолько— стемже успехом это могут быть, например, конкретные технологии. ВXIX веке вАмерике любой иммигрант мог получить бесплатную землю назападе страны— так называемый гомстед. Впервой половине XIX века эта операция стоила столько, сколько стоила бумага, накоторой выписывалось право насобственность. Авот вовторой половине века это стало стоить дорого, притом что земли стало намного больше, Северо-Американские Штаты расширились колоссально. Когда спустя 150 лет стали разбираться, чтоже произошло, выяснилось, что дело втрансакционных издержках защиты собственности. Вначале XIX века выполучали участок земли, нопока вырастили урожай, понему проносились мустанги, аесли после них что-то исохранялось, тоосенью приходили мрачные джентльмены, откоторых воняло виски, ивсе забирали. Потом появились два технических изобретения— кольт иколючая проволока, ииздержки удержания собственности резко упали. Колючая проволока позволила оградить урожай отмустангов, аВеликий Уравнитель кольт— отмрачных джентльменов. Поскольку эффективность землепользования стремительно выросла, подорожало исамо право наземлю. Таким образом, науровень трансакционных издержек могут влиять самые неожиданные факторы, которые несвязаны напрямую ссистемами правил инашими сознательными решениями, как устроить общественную жизнь.

Однако отнашего осознанного выбора зависит очень многое. Ведь уровень издержек может определять, какой тип трансакций мыиспользуем икакие институты вводим внашей повседневной жизни. Приведу пример: все производимые блага можно условно разделить поуровню трансакционных издержек натри класса— исследуемые, опытные идоверительные. Когда выприходите нарынок заяблоками или огурцами, выимеете дело сисследуемыми благами, качество которых легко проверить. Выпробуете один огурец ирешаете, покупать четыре килограмма или нет, — вам ненужно пробовать все четыре килограмма. Вэтой ситуации лучше всего работают институты, связанные сгоризонтальными трансакциями— сделками. Вам ненужны иерархии, сложные процедуры иприсутствие федерального судьи при покупке меда. Конечно, может дойти идофедерального судьи, ноесли увас есть возможность исследовать благо перед тем, как его приобретать, если выобладаете достаточной информацией, вероятность этого крайне мала. Причем, если выпопробуете создать иерархию для того, чтобы вас кормили огурцами, яблоками имедом, тосначала исчезнет мед, апотом иогурцы сяблоками. Пытаясь снизить трансакционные издержки, выстрашно ихповысили, потому что применили нетот институт: как мызнаем изсоветского опыта, вертикальная распределительная система приводит кдефициту.

Все становится немного сложнее, если выимеете дело сопытными благами, качество которых становится очевидно лишь попрошествии определенного времени. Например, покупая подержанный автомобиль, вынезнаете точно, сколько онпротянет. Таких опытных благ, про которые выпонимаете, работают они или нет, только попользовавшись ими, когда уже след простыл отпродавца, очень много. Здесь уже нужно вводить какие-то дополнительные институты— вам понадобится посредник, эксперт, какие-то сертификаты или ивовсе страховщик. Это по-прежнему может быть вполне рыночная схема, ноона будет сложнее, чем впервом случае, потому что вней появятся элементы саморегулирования отрасли или законодательство остраховании.

Самая головокружительная ситуация возникает, когда высталкиваетесь сдоверительными благами, качество которых, строго говоря, вообще нельзя проверить. Самые яркие примеры— лечение иобразование. Конечно, иногда выможете постфактум выяснить, что лечиться надо было по-другому. Был такой опыт, когда швейцарских врачей опросили, какими лекарствами они лечат членов своей семьи икакие рекомендуют пациентам, — списки несовпали. Тоесть внекоторых случаях можно понять, где искать истинное качество. Ноиногда это невозможно, как вслучае собразованием. Скажем, человек закончил МГУ ивтечение пяти лет сделал карьеру— нормальная вещь для наших выпускников. Новот почему это ему удалось? Потому что мыего хорошо учили? Потому что онсам очень талантливый? Потому что онобщался состудентами, которые образовали сильную среду подготовки? Потому что много выпускников МГУ работают наизвестных позициях иберут своих? Вариантов много, иопределить, былоли образование этого человека качественным, практически невозможно— даже попоследствиям.

Когда имеешь дело сдоверительным благом, нужны довольно сложные институты, чтобы избежать серьезных провалов. Это очень наглядно продемонстрировал последний финансовый кризис. Обвал мирового рынка как раз ибыл связан стем, что нанем появились сложнейшие производные страховые продукты— даже неопытные, адоверительные блага, качество которых было крайне туманно. Втакой ситуации нужно множество институтов: исамоконтроль профессионалов, иопределенная роль регулятора, который пускает нарынок одних игроков инепускает других, изаконодательство пооткрытию ипроверке информации. Взависимости отуровня итипа издержек вам придется пользоваться совершенно разными институтами, иесли выошибетесь, тотрансакционные издержки непонизятся, аповысятся, силы трения возрастут.

Впрочем, рассуждения окризисе скорее относятся ктому, что делать ичего неделать правительствам. Чтоже касается индивидуального человека, тоонможет сделать покрайней мере два практических вывода извеликой теоремы Коуза итеории трансакционных издержек.

Первый вывод заключается втом, что это издержки, которые мычасто невидим инепросчитываем. Авидеть ихстоилобы, если вынехотите иметь искаженную картину мира. Когда мыпытались исследовать, какие существуют издержки легализации крупных торговых сетей иговорили сихвладельцами, выяснилось, что, скажем, взятки они, конечно, засчитывают втрансакционные издержки. Авремя, которое тратят ихтоп-менеджеры наресторан ибаню счиновниками, они издержками несчитают. Когда мыимнаэто указали, они схватились заголову: «Боже мой, ведь действительно язачас этим людям плачу бешеные деньги! Ведь принудительное развлечение счиновниками— это затраты, которые мынесем икоторые мынедосчитываем». Так что даже достаточно крупные собственники невсегда всостоянии просчитать многие вещи.

При этом нередко учесть иоценить эти издержки неможет никто, кроме нас самих. Пример: заморем телушка— полушка, дарубль перевоз. Выпонимаете, что надругом конце города или воптовом магазине загородом можно купить нечто дешевле. Новедь кроме цены бензина или билета есть еще затраты вашего личного времени. Оно может что-то стоить, если для покупкивы, например, жертвуете работой— или нестоить ничего, потому что выхотели попутешествовать идля вас эти затраты времени неиздержки, аудовольствие. Никто кроме вас неможет определить, это издержки или неиздержки. Тут могут возникать самые причудливые ситуации. Например, стояние вочереди впринципе— издержка, ноневсегда. Для некоторых, ябы сказал, дееспособных пенсионеров, которые лишены достаточного общения, организация системы, где они вообще незадерживаются имоментально получают бумагу, заключение итак далее, это минус, анеплюс: какже, аслюдьми поговорить?

Второй практический вывод касается выбора трансакционных издержек. Как известно, «Каждый выбирает посебе щит илаты, посох изаплаты. Меру окончательной расплаты каждый выбирает посебе». Это выбор измножества дискретных альтернатив, каждая изкоторых имеет плюсы иминусы. Стихотворение Юрия Левитанского заканчивается так: «Каждый выбирает для себя. Выбираю тоже, как умею. Никкому претензий неимею: каждый выбирает для себя».

Человек вынужден выбирать, ивыбирать непрерывно. Главное— оцените, сколько увас вариантов, инеищите варианты, вкоторых небудет минусов. Таких вариантов нет. Ущербы неустранимы.

Выбор собственности

Вовсем миревопрос особственности— это, посути, религиозный вопрос. Всвое время Карл Маркс написал очень точную фразу: «Когда дело касается вопроса особственности, священный долг повелевает поддерживать точку зрения детского букваря как единственно правильную для всех возрастов ивсех ступеней развития». Собственность сакральна, иеесакрализация очень тесно связана спроблемой трансакционных издержек: самый эффективный способ снижения издержек защиты иподдержания прав собственности— выработать вобществе консенсусную идеологию поповоду того, что имеющаяся собственность идеальна, легитимна идолжна признаваться всеми. Итогда для защиты собственности ненужно нанимать охранников, строить заборы, заниматься розыском похищенного имущества инести прочие подобные издержки.

ВРоссии вопрос олегитимности пока остается открытым, это гноящаяся рана. Обэтом свидетельствует множество фактов— например, колоссальное количество людей, занятых вохранных структурах. Авторитаризм российской власти— тоже следствие того, что люди неочень признают легитимность существующей собственности. Уавторитарного политического режима есть очень простые методы убеждения вотношении бизнеса. Онговорит: «Явот сейчас отойду всторону— итебя порвут, как тузик грелку, потому что тыже народное используешь, тыже набил себе карманы засчет народа! Аятебя защищаю отнарода, ипоэтому мне отдашь столько, сколько скажу».

Нодля того чтобы разобраться, чтоже есть насамом деле собственность икакие пути еелегитимизации существуют, нам приходится отбрасывать распространенное (и, вобщем, полезное) представление оней как оестественной норме отношений. Ведь насамом деле ответа навопрос, какой режим собственности лучше, несуществует. Представьте: вгардеробе увас висит шуба, джинсовый костюм, смокинг икупальный костюм. Что лучше? Это зависит оттого, что высобираетесь делать. Скажем, дороже всего, вероятно, шуба. Ноесли высобираетесь плавать, шуба— врядли наилучший вариант. Тоже самое относится икразным режимам собственности, каждый изкоторых имеет свои плюсы иимеет свои минусы. Так между чем мывыбираем? Традиционная экономическая парадигма предусматривает три режима собственности— частную, государственную икоммунальную. Главная новация институциональных экономистов заключается втом, что они добавили вэту модель еще один вариант— режим «несобственности» или так называемый «режим свободного доступа».

Несобственность

Почему никто доинституциональных экономистов немог разглядеть иобъяснить режим свободного доступа? Потому что обычно считалось, что всвободном доступе могут быть вещи, которые очень широко распространены. Скажем, никто неустанавливает права собственности навоздух— пока его хватает навсех. Нооказывается, что врежиме свободного доступа могут появляться иэкономические блага, тоесть вещи вполне редкие— например, компьютерные программы, или музыкальные произведения, или скамейка впарке. Объяснить этот феномен можно только спомощью ключевого для институционалистов понятия трансакционных издержек: если издержки позакреплению прав собственности натот или иной актив выше, чем выгоды, которые выполучаете, оноказывается всвободном доступе. Выпросто потеряете больше, пытаясь доказать, что это ваше, инаказать того, кто этим свободно пользуется.

Размеры свободной территории, где собственности несуществует, постоянно меняются— она сужается ирасширяется взависимости отцелого ряда обстоятельств. Например, оттого, какие существуют моральные ограничения, — можноли пользоваться нелицензированными программами или нельзя. Или оттого, насколько развиты теили иные технологии— вроде качественных средств копирования. Ведь еще30-40 лет назад проблемы нелегального копирования программных продуктов, аудио- ивидеопроизведений попросту несуществовало— слишком сложной ипрофессиональной была сама техника копирования.

Адальше возникает ситуация, когдато, что формально является частной собственностью, перестает быть таковой. Куда этот актив попадет дальше— совершенно непонятно. Например, вРоссии, чтобы как-то решить проблему незаконного копирования произведений, еще в1998 году был принят указ президента отом, что скаждого носителя— видеокассеты, аудиокассеты, ввозимой натерриторию страны, — взимается специальный платеж впользу Фонда защиты авторских прав. Новедь фактически это означает, что институт частной собственности несправляется сосвоими задачами— инужно вводить государственный режим, брать налоги, анаэти налоги производить фильмы иписать песни. Возможны, правда, идругие варианты восстановления зоны частной собственности: например, производители софта, аудио- ивидеопроизведений могут вложиться вкакие-то технические решения, или визменение неформальных институтов вобществе, или вболее эффективное применение судебного преследования (как это делали вMicrosoft, когда добрались аждопермского учителя, который пользовался ихнелицензированными программами).

При этом развитие технологий привело ктому, что очень многие вещи становится выгодно оставлять врежиме свободного доступа. Например, писатель Стивен Кинг сам выкладывал одну изсвоих книг винтернет— поодной главе— ипредлагал читателям заплатить занее столько, сколько они сами посчитают нужным. Тоже самое делают многие музыканты. Посуществу, это попытки формирования механизма координации, который позволилбы сохранять режим свободного доступа. Производство творческих продуктов связано сопределенными типами взаимодействия людей, ипоэтому здесь могут быть найдены решения, которые непредполагают возвращения вгосударственный режим или усиления частной собственности.

Ивсеже пока вбольшинстве случаев изрежима свободного доступа необходим выход. Почему? Приведу такой пример. Натерритории МГУ растут одичавшие яблони. Формально это собственность Московского университета, фактическиже они находятся врежиме свободного доступа. Все пороки этого режима иего вредоносность для активов проявляются здесь очень четко. Идет, как выражаются экономисты, рассеивание ренты, сверхиспользование ресурсов иподрыв воспроизводства. Что такое рассеивание ренты? Яблоки, конечно, рвут зелеными, имнедают дозреть: если тынесорвешь сегодня, завтра уже ничего небудет. Почему идет сверхиспользование? Потому что никто недумает отом, как будут возобновляться запасы. Иесли для того, чтобы сорвать яблоко, нужно сломать ветку, ломается ветка. Витоге сверхиспользование ирассеивание ренты приводит кподрыву воспроизводства, ияблок скаждым годом становится меньше. При этом совершенно нефакт, что небудет найден какой-либо выход вдругой режим собственности. Например, появится человек, который скажет, что, согласно данным многолетних исследований, уабитуриента, который съел яблоко сВоробьевых гор, вдва раза выше шансы поступления вуниверситет. Этот человек организует торговлю яблоками, инаоснове его идеи идефицитности этих самых яблок актив фактически перейдет врежим частной собственности— если онвыкупит или арендует сады уМГУ, направив доходы назащиту собственности, — табличка «Нервать» врядли кого-нибудь остановит: тут нужна минимум колючая проволока под током, аэто уже слишком высокие издержки, обычные яблоки того нестоят.

Новыход изрежима свободного доступа— это отдельная проблема. Далеко невсегда понятно, вкакую именно сторону онпроисходит. Пути крежимам собственности связаны вовсе нестем, что написано взаконах или, например, наскладе. Запись вконституции или вГражданском кодексе, определяющая иразграничивающая режимы частной игосударственной собственности, вовсе несвидетельствует отом, что эти режимы работают. Это очень точно выразил журналист, литературовед иэкономист Кирилл Рогов, когда описывал различия между двумя последними десятилетиями российской истории. В1990-ебыла дана команда «нести мешки изамбара». Все несут мешки инемножко отсыпают подороге. В2000-егоды была дана другая команда— «нести мешки вамбар». Все несут мешки вамбар инемножко отсыпают подороге. Ивопрос невтом, куда все несут мешки, автом, сколько отсыпают подороге. Как идея создания частной собственности в1990-егоды, так иидея усиления госсобственности в2000-егоды насамом деле неприводили кформированию эффективного частного или эффективного государственного режима. Просто элементы режима свободного доступа позволяли перераспределить активы. Потому что для того, чтобы возникла эффективная частная собственность, нужны многие дополнительные условия— например, работающая судебная система. Адля того чтобы возникла реальная иэффективная государственная собственность, нужны другие условия— например, работающая обратная связь, система бюджетного контроля. Надпись «государственная собственность» может свидетельствовать отом, что насамом деле это собственность правителя или его агентов, чиновников, как это было впозднесоветское время. Аможет быть, это просто режим свободного доступа: «тащи сзавода каждый гвоздь, тыздесь хозяин, анегость».

Коммунальная собственность

Когда речь вРоссии заходит овыборе между разными режимами собственности, спорят восновном очастной собственности игосударственной. Ноунас оказывается резко недооценен еще один режим— коммунальный. Между тем именно заисследования вобласти коммунальной Элинор Остром получила в2009 году Нобелевскую премию поэкономике. Впрочем, феномен коммунальной собственности изучается уже довольно давно. Например, блестящие экономисты Джеймс Бьюкенен иГордон Таллок исследовали его всвязи сзонированием городов— где вних должны находиться жилые, деловые иэкономические районы, как они должны быть устроены (кстати, очень актуальная для современной России проблема). Обычно при городском зонировании рассматривалось только два варианта— либо государственная собственность, либо частная. Нокоммунальная собственность для города неменее важна. Она нужна там, где вынеможете чего-то сделать без согласования сжителями.

Наши исследования вРоссии показали, что нередко оппозиция частной собственности вгородах связана стем, что привычные объекты коммунальной собственности попали всобственность частную. Это вовсе неозначает, что улюдей есть какие-то предубеждения против мелких исредних бизнесменов, которые владеют этими объектами. Ноесли дворец пионеров, вкоторый выпривыкли ходить сдетства, вдруг превратился вказино, вкоторое вынеможете зайти, или— еще хуже— взакрытый клуб, ивыдаже неможете пройти через парк, вкотором онрасположен, вычувствуете себя ущемленным вкаких-то неотъемлемых вродебы правах. Вы, может, вовсе непротив того, чтобы там был клуб или казино, новыхотите принимать участие врешении судьбы бывшего дворца пионеров, потому что это объект коммунального режима собственности, который можно использовать как угодно, носвашего согласия исучетом ваших интересов.

Коммунальный режим собственности существует очень давно, ионналожил очень сильный отпечаток нажизнь людей, наихповедение. Приведу один пример изазиатской истории. Когда в1970-егоды распался Пакистан ивосточная часть страны превратилась вБангладеш, туда бросились западные инвесторы, чтобы строить предприятия вВосточной Бенгалии, где много дешевой рабочей силы. Однако сами трудящиеся стали вести себя очень странно: они охотно нанимались наработу, работали допервой зарплаты, апотом немедленно увольнялись, покупали мешок риса идотех пор, пока этот рис некончался, неработали. Все дело втом, что это были люди, привычные копределенному типу коммунального режима собственности, вкотором живет азиатская община. Неработать вазиатской общине нельзя, потому что иначе все погибнут. Много работать вазиатской общине тоже нельзя, потому что при уравнительном распределении тыбудешь надрываться, нобольше, чем остальные, все равно неполучишь. Самое мудрое поведение втакой ситуации: поработал немного, обеспечил свое существование— прервись.

Подобные свойства общины унас встране использовал сталинский режим входе послевоенного восстановления народного хозяйства. Ведь колхозы хоть инебыли прямым продолжением классической русской общины, нобыли своеобразным ееотпечатком. Когда уколхозников изымали нетолько семенной фонд, новообще все под метелку, ихвсе время ставили вположение борьбы завыживание, иони непрерывно находились вфазе интенсивного труда всех, потому что иначе— смерть. Это было вопределенном смысле хищническое использование тех свойств, которые несет всебе коммунальный режим собственности. Наиболее эффективен онвситуации, когда нужно выживать. Если происходит какая-то крупная катастрофа (пусть даже экономического характера), конкурентоспособными сразу оказываются предприятия, которые работают вкоммунальном режиме. Ведь там ненадо платить собственникам, там люди готовы работать ради выживания. Ипотому коммунальный режим будет жить вэкономике дотех пор, пока будут сохраняться риски каких-либо катастроф, втом числе экономических кризисов. Это нетолько прошлое человечества, ноиего будущее.

Частная собственность

Несмотря наточто частную собственность вродебы изучают давно ипроповедуют уже лет триста, штука это довольно таинственная. Впервую очередь потому, что очень трудно предсказывать ееразвитие.

Пятьдесят лет тому назад практически все экономисты навопрос, какая собственность будет преобладать вконцеХХ века, отвечали более или менее однозначно: государственная. Был только один ученый исформировавшаяся вокруг него сравнительно небольшая школа, которые говорили, что доминировать будет частная собственность. Звали этого экономиста Фридрих фон Хайек, аего школа называется австрийской, иименно они витоге иоказались правы. Хайеку удалось увидеть свойство частной собственности, которое позволило ейтак резко распространиться вовремя телекоммуникационной иинформационной революции 1970-80-х. Связано это свойство стак называемыми «скрытыми знаниями». Каждый человек знает довольно много такого, что нелегко передать другому человеку. Например, крестьянин знает, что направой части его поля вапреле лужи собираются, асажать овощи надо сначала налевой грядке, апотом направой. Это многолетний опыт. Теперь представьте себе, сколько нужно людей иусилий, чтобы всю сумму его знаний вербализовать исделать понятными другому человеку. Аведь онможет что-нибудь забыть, чего-нибудь несказать нарочно... Поэтому когда возникает ситуация, вкоторой знания становятся важным фактором функционирования некоего предприятия (будьто ферма, фирма или завод), наиболее вероятный иэффективный выбор— сделать обладателя знаний собственником предприятия. Тогда онбудет использовать ихнаполную катушку.

Однако вот ведь незадача— большинство прогнозов обурном развитии частной собственности в1990-е, и2000-етоже, потерпели крах. Когда развалился соцлагерь, странам, которые внего входили, были даны вполне четкие рекомендации, куда имдвигаться, ночастная собственность недала обещанных фантастических эффектов. Вравной степени это относится икстранам третьего мира. Участной собственности есть, видимо, нетолько скрытые преимущества, ноискрытые недостатки. Ихочень хорошо определил перуанский экономист Эрнандо деСото, который показал, что частная собственность малопродуктивна, когда она нелегальна или полулегальна. Дело втом, что частная собственность дробит активы. Аскомбинировать ихипривлечь ресурсы наразвитие можно, только если все эти активы выявлены. Однако выявлять нелегальные активы собственники, разумеется, нехотят. Вкниге «Загадка капитала» деСото доказал, что встранах третьего мира существуют нелегальные средства, превышающие все суммы, которые отправляет имвкачестве помощи мир развитый. Носама нелегальность этих средств непозволяет импревратиться вкапитал. Самый простой выход изситуации, который предложил деСото, — амнистия капиталов. Инадо сказать, что, когда такая амнистия была проведена втомже Перу, буквально водну ночь легальные активы встране удвоились, азапоследующие десять лет выросли в15 раз.

Люди заинтересованы влегализации своей частной собственности еще ипотому, что это помогает решить очень многие проблемы, связанные снаследованием. Ведь частная собственность несводится кпростому набору физических объектов, она предполагает встроенность вдовольно сложную систему правил. Эти правила действуют наформальном уровне, если собственность легализована, инауровне личных отношений, если нет. Вовтором случае выфактически должны передать внаследство отношения ссанитарным врачом, пожарным, чиновником мэрии. Если это ивозможно, тоочень трудно. Гораздо труднее, чем передать титул собственности иданные вбазе. Потери такого рода очень хорошо описаны вкнигах деСото, имне кажется, онмногое объясняет втом, что происходит нетолько вЛатинской Америке, где онродился, ноиунас.

Вобщем, при всей своей простоте, частная собственность— штука довольно таинственная. Ноэто еще идовольно дорогой режим собственности. Если вкоммунальный режим собственности войти можно довольно быстро, тодля того чтобы войти вэффективный режим частной собственности, нужно сначала потратиться наогромное количество вещей: легализацию, кадастры, учет, титулы собственности, информационные базы итак далее. Зато частный режим, посравнению скоммунальным, обладает несравненно меньшими издержками при принятии сложных инновационных решений. Именно поэтому надежды социалистов нато, что коммунальная собственность станет доминирующей взападных обществах, неоправдались: чем больше инеоднороднее группа, которая принимает решения, тем выше издержки поиска согласия.

Государственная собственность

Естьли какие-нибудь конкурентные преимущества угосударственной собственности? Да, конечно. Когда реализуется мобилизационное, экстенсивное развитие, ничего более эффективного, чем госсобственность, непридумаешь. Она позволяет быстро мобилизовать огромное количество ресурсов, причем ресурсов бесплатных. Именно поэтому первая половинаХХ века прошла под знаком тотального усиления государственных режимов. Понятно, что всталинском СССР, нацистской Германии ирузвельтовских США режимы эти были совершенно разные. Например, американское правительство использовало мобилизационные инструменты вроде моратория наизъятие средств избанков, ноэто небыло прямое установление государственного контроля затеми или иными объектами. Вочередной раз действенность государственного режима была доказана вусловиях кризиса2008-2009 годов, когда правительства ряда стран пошли натакие меры, как беззалоговые кредиты итому подобные вещи. Они утверждали, что традиционные коммерческие механизмы вкризисных условиях несправятся спредоставлением средств, поэтому кредиты начали выдавать либо под нулевую ставку процента (правительство компенсирует), либо без залога (правительство гарантирует). Нуадля России вопрос огосударственном режиме сейчас приобрел дополнительную актуальность еще ипотому, что унас, как только речь заходит омодернизации, всегда первым делом говорят отом, как еезапустить при помощи государственного рычага.

Проблема однако состоит втом, что посуществу это такая «малая мобилизация», которая идет путем перераспределения ресурсов. Есть олигархи, которым говорят: «Сюда нужно положить деньги иусилия», есть бюджетные деньги, которые будут распределяться иперераспределяться. Ипри этом совсем нет тех институтов, которые давалибы основание для того, чтобы задержать здесь ресурсы надесять лет, потому что каковы эти стимулы? Персональные гарантии? Чьи гарантии— через 10 лет? Конечно, если мыдоговоримся, достигнем национального консенсуса втом, что Владислав Сурков должен всегда быть заместителем руководителя администрации президента России иисполнять эти функции, акогда онфизически несможет это делать, это будут делать его сын иего внук, тогда возможны персональные гарантии. «Сколково»— это технический проект, который может быт интересным, нодело закончится выставкой достижений народного хозяйства, или, говоря современным языком, ВВЦ-2: будет один ВВЦ вОстанкино, адругой— в«Сколково», причем это довольно дорогие вещи. Бывало, что один космический аппарат мог стоить годового жилищного строительства встране. Может обнаружиться такая неприятная вещь, что мысделали что-то, что может служить предметом мирового внимания, нострана-то отэтого никак иникуда непродвинулась, ровно также, как это было впозднесоветские времена, когда единичные выставочные экземпляры создавать было можно, асоздать персональные компьютеры или пищевую промышленность почему-то неудавалось.

Новчемже уязвимость государственного режима? Втом, что здесь очень высоки издержки принятия ипроведения решений, потому что действует иерархия. Частный собственник может сказать, как любит говорить Джордж Сорос: «I changed my mind»— «Япередумал». Вгосударственной иерархии такое невозможно, там действует огромная инерция движения. Поэтому, например, при планировании развития, если выугадали— честь вам ихвала, ноесли выпромахнулись, тоогромный государственный корабль еще долго будет плыть невтусторону.

Выбор собственности

Витоге ответ навопрос, что нам нужно выбрать изгардероба, что надевать вроссийских условиях, будет непростой. Во-первых, мыдолжны понять, что нам понадобится иджинсовый костюм, ишуба, икупальные принадлежности, аможет быть, исмокинг. Кому, как нежителям России, знать, что существует такая вещь, как сезонность— условия постоянно меняются. Мыникуда неденемся откоммунальной, государственной, частной собственности ирежима свободного доступа, который будет отнимать изкаждого изэтих режимовто, счем они несправляются, апотом через этот переходник собственность будет уходить вкакой-то другой режим. Это зона поиска. Ненадо считать, что есть какие-то готовые решения: пока волны свободного доступа продолжают прокатываться через экономику, понятно, что проблемы нерешены. Какие-то находки вобласти техники, общественных отношений, правил поведения, моральных ограничений могут очень сильно повлиять накартину того, как распределена собственность встранеи, соответственно, скакими головными болями высталкиваетесь, какие выгоды отраспределения получаете.

Во-вторых, выбор режима собственности зависит оттого, какой тип трансакционных издержек вам удается понизить иначто выспособны пойти. Скажем, если договороспособность людей высокая, выможете легче пользоваться как коммунальным, так ичастным режимом. Если договороспособность низкая, придется пользоваться государственным режимом, потому что государство редко интересуется тем, насколько высогласны сего действиями. Если институциональная среда сложная, товыше вероятность, что выможете использовать государственный ичастный режим. Если она примитивная, топроще будет использовать коммунальный режим. Если население неоднородное, трудно использовать коммунальный режим, потому что люди отягощены разными неформальными институтами иимтрудно договориться, принимая решения. Итак далее. Поэтому фактически все мынаходимся внепрерывной ситуации большого выбора.

Разумеется, выгодно иметь консенсусную идеологию, которая основана напринципе священности того или иного режима собственности. Номне кажется, что человеку важно нетворить изсобственности кумира. Ведь это нечто иное, как способы снижения тех или иных издержек идостижения определенных результатов. Поэтому ябы призвал все-таки некласть жизни заторжество того или иного режима собственности. Все равно выживет ито, идругое, итретье, ичетвертое— только вразных пропорциях. Правда, сакральность того или иного режима нередко подкрепляется реальными человеческими интересами. Вэтом смысле очень живуч режим частной собственности. Выможете перейти мирным путем отгосударственного режима собственности кчастному, новистории нет случаев мирного перехода отчастного режима кгосударственному. Люди будут сопротивляться, они будут защищать свое. Иэто, наверное, правильно, потому что мынедолжны позволять правительствам легко реформировать неих, анашу жизнь.

Принятие решений

Общественное развитие исоциальный склероз

Экономисты очень долго нехотели обсуждать роль общества вэкономике иобходились всего двумя понятиями: правительство ирынок. Там, где несправляется рынок, его прикрывает правительство. Нопосле того как всерединеХХ века вмире похозяйничали тоталитарные режимы, стало ясно, что провалы, идущие отгосударства, гораздо тяжелее, чем провалы, идущие отрынка. Возникло даже специальное понятие «провалы бюрократии», которое, кстати, было сформулировано экономистом Гордоном Таллоком ненатоталитарном примере, анапримере американского чиновничества. Если провалы рынка закрывает бюрократия, ктоже закрывает еесобственные провалы? Место осталось вакантным, итогда экономисты стали предполагать, что уобщества всеже есть какие-то экономические функции.

Чтобы было понятно, насколько непосредственное отношение все это имеет кнедавнему прошлому исовременности нашей страны, яприведу довольно неожиданный спор, который возник в1990-егоды между автором теории общественного выбора Джеймсом Бьюкененом иавтором теории коллективных действий Мансуром Олсоном. Они обсуждали следующий исторический парадокс: всерединеХХ века ликвидируются тоталитарные режимы вЦентральной Европе иВосточной Азии— ичерез10-15 лет происходит немецкое ияпонское экономическое чудо; вконце1980-хгодов ликвидируются авторитарные режимы вВосточной Европе иСеверной Азии— где экономическое чудо, спрашивал Бьюкенен уОлсона. Гдеже, всамом деле, русское экономическое чудо?

Ответ, который дал автор теории коллективных действий, был связан стем, что происходит невэкономике, авобществе. Дело втом, что как перед японским, так иперед немецким экономическим чудом вэтих странах происходили очень важные общественные изменения. Резко выросли уровни взаимного доверия людей иувеличились масштабы общественной деятельности, начали действовать крупные организации, возникли переговорные площадки. После этого всплеска, когда был накоплен так называемый социальный капитал, иначался резкий экономический рост. Однако возможны иобратные процессы: мелкие организованные группы тянут одеяло насебя, имеют достаточное влияние для того, чтобы распределить бюджет, ивитоге каждая изэтих групп своих целей достигает, астрана движется все медленнее, медленнее имедленнее. Олсон назвал этот феномен «социальным склерозом», или «британской болезнью», поскольку обнаружил его впослевоенной Великобритании. В1960-70-е годы вэтой стране-победителе фашизма начали происходить странные вещи: темпы экономического развития катастрофически падают, фунт перестает быть одной измировых резервных валют... Оказалось, что различные группы интересов вбританском обществе настолько замкнули все насебя, что фактически перераспределением пирога остановили развитие страны. Только железные действия правительства Тэтчер вывели Великобританию изэтого тупика.

То, что происходило после распада СССР вРоссии, Олсон считал крайней формой «британской болезни»— так называемым «красным склерозом». Олсон проследил, как напротяжении всегоXX века— с1920-хпо1990-егода— вРоссии эволюционировал менеджмент, иего ответ навопрос, почему неслучилось российского экономического чуда, вкратце можно передать так: когда было уничтожено авторитарное государство, связки менеджеров нетолько неослабли, они усилились, иихгруппы стали делить бюджеты, замыкать насебя ренты итормозить развитие страны. Сталин создал очень мощный менеджмент, носправляться сним мог только одним способом— террором, который приводил кротации. Когда был остановлен террор, начался процесс срастания связей внутри менеджмента, игруппы интересов витоге стали сильнее первых лиц государства. Когдаже авторитарный режим рухнул, исчезли последние ограничения— узкие перераспределительные группы несдерживались нигосударством, ниширокими коалициями.

===Общественное благо и«проблема халявщика»===

Оказывается, оттого, как устроено общество, может зависеть, будетли страна форсированно развиваться или остановится всвоем развитии. Идело здесь невсхемах государственного управления, невполитике правительства, автом, насколько активны вобществе различные группы интересов, широкие ималые. Механизмы функционирования этих групп как раз иизучает теория коллективного действия, сформулированная Мансуром Олсоном. Вотличие отДжеймса Бьюкенена, этот выдающийся экономист, ксожалению, недожил доприсуждения ему Нобелевской премии— онумер, номинируясь. Ноонее, безусловно, заслужил— самой постановкой вопроса отом, почему икак существует общественная деятельность. Ведь насамом деле это абсолютная загадка.

Приведу пример, который, думаю, будет очевиден любому человеку, сталкивавшемуся спроблемой коллективных действий. Выживете вмногоквартирном доме, вдруг происходит скачок напряжения всети, иувсех сгорает техника— видеомагнитофоны, телевизоры, холодильники. Вместе снесколькими людьми извашего дома выидете вобщество потребителей, пишете претензии организациям, ответственным запоставку электроэнергии, при необходимости идете всуд. Врезультате все жители вашего дома получают компенсацию. Потом начинается вырубка деревьев рядом сдомом. Вместе снесколькими людьми извашего дома выидете в«Гринпис», Социально-экологический союз, экологическую милицию, прокуратуру. Если вырубку удается остановить, для кого растут деревья? Деревья растут для всех жителей дома, даже для тех, кто инедумал идти в«Гринпис». Поэтому когда рядом начинается уплотнительная застройка ивсе ожидают, что вместе снесколькими людьми извашего дома вызайметесь иэтим вопросом, выспрашиваете себя: доколе? Сколько можно заниматься тем, что приносит результаты всем, аиздержек требует отменя? Разве яродился для того, чтобы нести издержки общественной деятельности? Мне что, больше делать нечего? Можно ведь читать книжки, писать стихи, ездить впутешествия ивообще есть масса других способов разумно потратить время.

Винституциональной экономической теории этот феномен носит название freerider problem — «проблема безбилетника», или «проблема халявщика». Если выпроизводите общественное благо, надо учитывать, что оно обладает двумя признаками: во-первых, оно неконкурентно впотреблении, аво-вторых, оно неисключаемо издоступа. Все имеют равный доступ кобщественному благу, при этом его нестановится меньше оттого, что все импользуются. Однако врезультате неочень понятно, как покрывать издержки производства этого общественного блага. Есливы, скажем, печете пирожки, то, когда выихпродаете, навырученные деньги выможете купить муку иопять испечь пирожки. Аесли вызанимаетесь общественной деятельностью, товсе происходит иначе. Высделали что-то хорошее для людей, они этим попользовались— ивсе. Дальше выснова что-то делаете хорошее, люди опять этим пользуются, нокак обеспечивается воспроизводимость всей этой деятельности, совершенно непонятно. Между тем она воспроизводится, причем вогромных масштабах— очень многое изтого, что мыпривыкли считать результатом действий правительства, насамом деле является результатом именно общественной деятельности.

Какже решается «проблема халявщика», одно изглавных препятствий для общественной деятельности? Единого решения нет, зато существует множество решений частных, которые определяются тем, что, во-первых, сами общественные блага бывают очень разными, аво-вторых, ихпроизводством занимаются очень разные группы: большие, малые, однородные, разнородные. Давайте попробуем разобраться, как именно это происходит.

Ксчастью, жизнь устроена немного сложнее, чем теория, иневполне понятно, существуютли вреальности абсолютно чистые общественные блага. Возьмем мост через реку— казалосьбы, чем нечистое общественное благо? Оннужен всем. Новрядли это благо можно считать совсем ужнеконкурентным— ведь немогутже все одновременно поэтому мосту проехать. Или возьмем ядерное оружие— казалосьбы, оно должно обеспечивать безопасность всех без исключения жителей той или иной ядерной державы. Нопроблема втом, что существует такая штука, как пояса противоракетной обороны, иони обычно покрывают страну невполне равномерно: Москва, допустим, таким поясом окружена, аОмск— нет. Академик Сахаров рассказывал историю отом, как генеральный секретарь Брежнев научил его тому, что надо думать про всех людей. Обсуждалась возможность ядерного контрудара состороны КНР, иСахаров объяснял, что китайские ракеты все равно дальше Омска недолетят, начто Брежнев сказал: «АвОмске, между прочим, тоже советские люди живут». Выясняется, что общественные блага нетакие ужнеисключаемые инеконкурентные, идаже если они идостаются всем, тоневодинаковой пропорции.

Неменее сложно устроены игруппы, которые производят эти общественные блага. Возьмем, например, такую социальную группу, как жители одного подъезда. Допустим, это интеллигентные старушки, которые обсуждают установку домофона всвоем подъезде. Найдут они консенсус поповоду того, нуженли имдомофон, какой домофон дорогой, акакой приемлемый? Думаю, да— потому что уних близкие представления отом, что вподъезде лучше, когда там герань наокнах, анеобщественный туалет, ипонимание ценности денег уних тоже очень близкое. Атеперь представим, что вэтом подъезде кроме интеллигентных старушек живет еще пара «новых русских». Будет вэтом случае найдено решение попроизводству общественного блага— домофона? Тоже да. Конечно, наобщем собрании жильцов будет полчаса или час крика, нопотом один «новый русский» скажет другому: «Слушай, Петь, мыуже тут стобой потеряли больше времени, чем стоит этот проклятый домофон. Давай пополам скинемся ипоставим этот чертов домофон». Вэтой ситуации частная выгода превышает общественные издержки.

Нечто очень похожее явидел неоднократно при принятии решений вразличных российских бизнес-ассоциациях. Обычно втакие ассоциации входят очень разные пообороту компании, укоторых есть некие общие представления отом, что нужно содержать минимальный аппарат, раз вгод выпускать красивый отчет поситуации вотрасли, проводить пару выставок иконференций. Вдруг возникает вопрос осоздании какого-нибудь законодательного продукта, нужны деньги наразработку, маркетинговые исследования, лоббирование. Итут начинается крик: как скидываться— пообороту, непообороту, кто дает больше, кто меньше... Чем это все обычно кончается? Вперерыве вкурительной комнате встречаются представители трех-четырех крупнейших компаний, потом они возвращаются взал совещаний иговорят: «Предлагаем вопрос позаконопроекту закрыть. Мырешили, что четыре компании делают специальный взнос наэту программу, она будет обеспечиваться невобщем, авспециальном порядке». Витоге выясняется, что сравнительно небольшие, ноболее или менее однородные группы способны производить даже такие сложные изатратные общественные блага, как, например, законы. При этом, если законопроект будет реализован, каждая изскинувшихся компаний все равно получит гораздо больше, чем потратила наразработку. Здесь частные выгоды тоже превышают общественные издержки.

Общественные организации иселективные стимулы

Нокак быть, если мыимеем дело несмалыми, асширокими группами, смиллионами людей, которые физически немогут решить все свои проблемы наобщем собрании? Вэтой ситуации «проблема халявщика» становится более острой, поскольку увсех этих людей, разумеется, больше надежды нато, что, если благо нужно всем, кто-нибудь произведет его без ихучастия. Мансур Олсон предложил решение, которое сам онназвал положительными иотрицательными «селективными стимулами».

Помните, когда Остап Бендер при знакомстве пытается угостить Шуру Балаганова пивом исталкивается снадписью «Пиво только членам профсоюза»? Это типичный случай положительного селективного стимула. Приведу еще два примера, теперь уже изреальной жизни— американской ироссийской. Напротяжении всегоХХ века одной изсамых широких групп американского общества, его символической группой были фермеры. Однако имочень долго неудавалось создать сколь-нибудь массовую организацию попроизводству необходимых имзаконодательных общественных благ— фермеров было слишком много, икаждый изних думал, что общие проблемы решит кто-нибудь другой. Какое было найдено решение? Допустим, фермер хочет уйти вотпуск— новедь его корова вотпуск неуходит. Кому еедоверить? Другому фермеру. Тут уже возникает необщественное благо, ачастная услуга. Именно напринципе частных взаимных услуг, доступных только членам некоего общественного объединения, ибыли созданы большие фермерские ассоциации. Каждый фермер, платящий взносы, получил для себя несомненную частную выгоду— возможность уйти вотпуск откоровы. Авсе вместе они получили выгоды ввиде создания общественных благ: взносы позволили фермерским ассоциациям создавать законы икрайне успешно лоббировать свои интересы вКонгрессе США.

Вкачестве российского примера того, как действуют положительные селективные стимулы, приведу общество «Мемориал». 2010 год стал временем его триумфа: многолетние исследования Катынского дела иихпропаганда привели ктому, что российские власти формально признали происшедшее. «Мемориал» производит несомненное общественное благо— восстанавливает иподдерживает историческую память нации. Именно для этого 20 лет назад собралась небольшая группа людей сочень сильными профессиональными возможностями. Но, сдругой стороны, «Мемориал»— организация, вкоторой состоят около миллиона людей, потому что она оказывает правовую игуманитарную помощь репрессированным ичленам ихсемей. Получается, что это одновременно система взаимных услуг исоздания общественного блага. Причем функционирует она отнюдь ненабюджетные деньги.

Что касается негативных селективных стимулов, тоихдействие хорошо знакомо всем, кто читал книгу Марио Пьюзо или хотябы смотрел фильм «Крестный отец». Почему там, где действуют профсоюзы, немедленно появляется мафия? Потому что это выгодно обеим сторонам. Вконце1940-хгодов вСША был принят закон Тафта-Хартли, который был направлен против засилья впрофсоюзах организованной преступности иставил ихпод контроль правительства. Действовал оннедолго— потому что был ненужен профсоюзам, они вовсе невозражали против мафиозного присутствия. Для них это гарантия существования, эффективный способ поддержания коллективного договора. Допустим, идет забастовка. Как недопустить назавод штрейкбрехеров? Очень просто: поставить упроходной людей сбейсбольными битами, неочень симпатичными физиономиями инеочень добрым взглядом. Аналогичный российский пример— различные организации ветеранов Афганистана. Содной стороны, вродебы социальная организация, сдругой— криминальные войны, взрывы накладбищах итому подобное.

Подобное сосуществование добра изла, когда группы людей объединяются при помощи насилия или угрозы применения насилия, — это иесть использование негативных селективных стимулов. Если ненаходится достаточных позитивных стимулов для того, чтобы большие сообщества людей производили общественные блага, соблюдали правила, поддерживали неформальные институты, тоэтим начинают заниматься организации, которые имеют преимущество восуществлении насилия. Наиболее мощной такой организацией является государство— ближайший родственник мафии.

Общество— авернее, различные группы внутри него— всостоянии производить самые разные общественные блага. Нонаранних фазах развития общественной активности негативные стимулы найти легче, чем позитивные. «Мемориал» иамериканские фермерские ассоциации— это креативные решения. Еслиже подобных креативных наработок нехватает, вобщественную деятельность вплетаются нити насилия. При этом изсамого факта того, что теили иные группы могут теоретически производить всякие общественные блага, совершенно неследует, что они будут это делать.

===Социальный капитал ироссийские заборы===

Почемуже водних странах различные группы производят много общественных благ, авдругих— мало? Иными словами, что определяет конструктивность коллективной общественной деятельности? Почему вСкандинавии около 80% людей состоит минимум водной общественной организации, авРоссии процент людей, участвующих вдеятельности неполитических общественных организаций, примерно равен проценту европейцев, которые состоят вполитических движениях (аэто, замечу, очень специфический вид общественной деятельности)? Все это обусловлено тем, насколько высоки трансакционные издержки коммуникации, контактов между людьми. Эти издержки— переменная величина, которая фиксируется специальным индикатором под названием «социальный капитал», свидетельствующим обуровне взаимного доверия ичестности вобществе.

Социальный капитал можно измерять двумя способами. Первый— спомощью социологических опросов, вкоторых респонденты отвечают, насколько они доверяют другим людям: родным, близким, соседям, незнакомцам, жителям своего города, региона, страны. Унас такие опросы первым начал проводить лет двадцать назад Юрий Левада, однако вЕвропе они проводятся уже больше полувека, аэто вполне достаточный срок, чтобы можно было рассуждать оразличных тенденциях ивлиянии социального капитала нажизнь страны. Например, мызнаем, что впослевоенной Германии уровень взаимного доверия вобществе был рекордно низким: навопрос, можноли доверять другим людям, «нет» отвечали больше 90% респондентов. Иэто понятно, уних заспиной было 13 лет нацистского режима, военный разгром, очень тяжелая послевоенная депрессия. Зато вконце1950-хуже больше половины немцев отвечали нааналогичный вопрос положительно. Современная Россия поразительно похожа напослевоенную Германию: унас сейчас 88% людей говорят, что другим доверять нельзя— очень близко кабсолютному рекорду немцев. Авот вконце1980-хвсе было совершенно иначе: 74% людей говорили, что доверять другим можно. Имывидим, как это проявляется: сейчас, когда 10 тысяч человек выходят намитинги вКалининграде или воВладивостоке, все страшно удивляются, а20 лет назад пополмиллиона выходило наулицы Москвы наантиправительственные демонстрации, иэто было впорядке вещей. Все дело всоциальном капитале— тогда его уровень был несравненно выше илюди были гораздо больше готовы кколлективным действиям, чем сейчас.

Второй способ измерения социального капитала практикуют американцы: бросаешь кошелек состодолларовой купюрой иадресом хозяина исмотришь— сколько людей его вернут. Правда, снашими социологическими данными это довольно рискованный эксперимент: так можно все наши валютные резервы поулицам раскидать. Поэтому ямогу предложить третий, типично российский способ мерять социальный капитал. Один мой знакомый лет десять назад построил дом вПодмосковье, позвал посмотреть, говорит: «Смотри, япоанглийскому проекту строил». Аяему говорю: «Понимаешь, вАнглии это былабы либо тюрьма, либо психбольница». Потому что дом-то он, конечно, сделал поанглийскому проекту, ноодновременно построил еще изабор высотой вчетыре метра, вАнглии совершенно невообразимый. Если где-нибудь вЛитве или наКипре вывидите дом сзабором, можно несомневаться: русские купили. Это иесть третий способ измерения социального капитала: чем выше иплотнее забор, тем ниже уровень взаимного доверия вобществе.

===Социальные связи имосты вдоль рек===

Ночто будет, если вРоссии, как всерединеXX века вГермании, начнет внезапно расти уровень взаимного доверия? Когда растет социальный капитал, падают издержки коммуникации между людьми, коллективная деятельность становится более массовой, интенсивной, эффективной, ивитоге производится больше общественных благ. Первые признаки положительной динамики экономисты исоциологи определяют как рост плотности социального капитала. Возьмем тоже самое общее собрание жильцов. Если люди после него сразуже разошлись, плотность социального капитала низкая. Если они пошли вместе попиву, значит, уних формируются более плотные социальные связи. Нуаесли они все вместе пошли репетировать домашний спектакль, значит, плотность социального капитала уже очень высока, улюдей есть множество различных социальных связей. Вэтот момент начинается интенсивный процесс накопления социального капитала, который витоге прорывается наружу.

Правда, наружу онможет прорываться по-разному. Есть два типа социального капитала, которые очень по-разному влияют надальнейшую жизнь. Первый называется бондингом, отанглийского слова bond — «связь». Это своего рода огораживание внутри одной группы людей: ядоверяю, нотолько своим. Он, например, свойственен представителям преступных группировок: есть мои братки, яимдоверяю всецело, они мне спину прикрывают, аесть братки чужие, имясовсем недоверяю, сними явоюю. Ноэто необязательно должны быть братки, это могут быть представители одной этнической группы, жители одного города или двора. Бондинговый капитал по-своему хорош, потому что позволяет легко функционировать таким вещам, как кредитный потребительский кооператив, когда люди сберегают деньги ивыдают кредиты другим, или больничные страховые кассы, или общества взаимного страхования (авкриминальных группах— знаменитый «общак»).

Ноесть идругой тип капитала, бриджинговый, отанглийского слова bridge — «мост». Этот тип социального капитала вбольшей степени способствует экономическому росту, потому что позволяет выстроить связи между разными группами людей. Ноэто очень трудно. Если идет спонтанный процесс, тогораздо легче накапливается бондинговый капитал, ведь мосты гораздо приятнее строить непоперек реки, авдоль— ненужны никакие водолазы, опоры тоже ненужны, массу сил ивремени можно сэкономить. ВРоссии социальные мосты так истоят— вдоль реки: унас пенсионеры Москвы доверяют пенсионерам Челябинска инедоверяют бизнесменам Москвы, абизнесмены Екатеринбурга, может быть, идоверяют бизнесменам Пскова, нонедоверяют профсоюзам Свердловской области. Единственный мост, который ведет вРоссии через реку, находится под охраной кремлевских курсантов. Государство становится ключевым элементом общественной иэкономической жизни, потому что вобществе накоплены только бондинговые капиталы. Доверие, впринципе, будет восстанавливаться, нопри этом выможете получить ситуацию «холодной» гражданской войны встране, разделенной нагруппы ссильнейшими внутренними связями, которые согромным недоверием относятся ковсем остальным группам.

Что можно сделать для того, чтобы шло накопление бриджингового социального капитала, росло доверие между разными группамии, соответственно, количество продуктов общественной деятельности? Ябы сказал, что тут требуются три вещи. Первое: поскольку внашей стране формальные инеформальные институты воюют друг сдругом, люди боятся оказаться под преследованием закона ижмутся ксвоим, кродным, кблизким. Как только удастся гармонизировать институты, люди начнут наводить понтоны через реки.

Второй момент очень практичный. Когда социологические данные показали, что унаселения России такой высокий уровень недоверия, одновременно Андрей Яковлев иТимоти Фрай провели опрос среди бизнесменов: можноли доверять контрагентам побизнесу? Иполучили почти обратную картина: 84% ответили «да». Нопочему? Ведь бизнесмены явно несамые доверчивые вмире люди. Все дело втом, что вбизнес-среде недоверие институциализировано, оно высказано вслух. Один российский предприниматель очень точно заметил: «Ничто так неукрепляет веру вчеловека, как стопроцентная предоплата». Это правильно, это огромный шаг квыработке доверия. Сначала предоплата будет 100%, потом 50%, потом 25%, апотом можно будет вообще без предоплаты— потому что накопилась история отношений, кредитная история, как сказалибы банкиры. Вобщественных отношениях нужно пройти тотже самый путь. Нужно сказать: «Мынедоверяем друг другу». После этого налаживать связи станет гораздо проще.

Ипоследнее. Сейчас буквально натриколоре можно написать самую популярную вРоссии фразу: «Ясэтими наодном поле несяду». Почему? Ведь людям непредлагают любить друг друга, дружить, соглашаться— импредлагают поговорить сдругими. Нолозунгом является отказ отобщения. Кчему приводит этот лозунг? Кдоносу: эй, правительство, тысэтими разберись, они там ерунду какую-то говорят, поэтому ихвтюрьму, анас вправительство. Или наоборот. Втакой ситуации социальный капитал либо накапливается очень медленно, либо способствует огораживанию, строительству мостов вдоль рек. Нам нужно понять, что договороспособность— это непроявление слабости, акакбы одежда навырост, формула, покоторой живут наиболее успешные страны. Мне кажется, что это должно стать закономерным исменить потенциальную надпись нароссийском триколоре.

Право и экономика

Казалосьбы, зачем экономистам соваться вправо— сферу, где давно инебез успеха работают юристы, правоведы, теоретики государства иправа? Нодело втом, что унас немного другой взгляд направо: если для юриста может представлять интерес неработающий закон, тоэкономиста интересует закон работающий, который, посути своей, является формальным институтом. Экономисты понимают работающие законы как совокупность определенных барьеров, издержек, которые направляют массовое поведение. Один изисследователей институциональных изменений Роберт Фогель, рассуждая обоценке издержек, сказал, что свобода высказываний существовала всегда, просто цена была разной: заодно итоже высказывание вXVI веке сжигали, вXVIII — отлучали отцеркви, вXIX — вызывали надуэль, авXX критиковали вгазетах. Именно поэтому возникло направление экономической теории права (Law and Economics), врамках которого интерес для экономистов представляет нетолько инестолько, собственно, экономическое, налоговое или таможенное законодательство, ноигражданское, иуголовное.

===Преступление инаказание===

Начнем споследнего, аименно— сэкономической теории преступления инаказания, согласно которой, преступная деятельность может рассматриваться как своего рода экономическая деятельность нарынке, где есть спрос ипредложение. Когда экономист Гэри Беккер сформулировал эту теорию, она перевернула многие подходы иоценки вреальной правоохранительной политике.

Что такое спрос напреступную деятельность? Спрос может быть опосредованный— когда вынезапираете двери, держите открытыми окна, выпонижаете издержки преступника. Номожет быть ипрямой— если выпокупаете нелицензионные программы или наркотики, заказываете киллеру конкурента. Отсюда возникает идея: возможно, часть преступлений удастся предотвратить, если воздействовать ненапредложение, анаспрос. Впрочем, тут есть свои сложности: нужно очень тщательно анализировать рынок, понимать, откуда икак берутся спрос ипредложение. Например, когда российский Госнаркоконтроль наэтом основании говорит: адавайте начнем наказывать потребителей наркотиков все более жестко итем самым задушим спрос, это неочень работает. Во-первых, потребитель— вданном случае— больной человек, унего есть зависимость, ионнеможет вести себя рационально. Во-вторых, когда речь идет окрупных структурах, которые создают рынок, они сами формируют спрос. Анаркобизнес— это очень крупный бизнес.

Чтоже касается предложения впреступной деятельности, тут очень важны понятия рисков исклонности криску. Например, многие говорят отом, что введение смертной казни— отличный метод борьбы скоррупцией. Однако этому утверждению противоречат два обстоятельства. Первое— так называемая «китайская пирамида». ВКитае, где действует смертная казнь занаркоторговлю икоррупцию, изгода вгод расстреливают все больше людей. Это вызывает серьезные сомнения вэффективности метода. Подобные последствия суровых мер известны давно: больше всего краж всредневековых городах совершалось вмомент проведения публичных казней, когда отрубали руку закражи. Почему? Это очень тесно связно спонятием склонности криску. Есть виды деятельности, где доход прямо зависит отуровня риска: чем выше риск, тем выше доход. Если этими видами деятельности занимаются люди азартные, топовышение риска означает для них повышение привлекательности этой сферы.

Второй факт, который нужно учитывать при анализе предложения преступной деятельности, как происходит легализация мафии? Воровской закон неслучайно запрещает авторитетному вору иметь семью иимущество. Как только упреступника появляются постоянные источники доходов иактивы, которые онбоится потерять, эти интересы начинают давить наего поведение, ведь обычная преступная деятельность— стохастическая, вероятностная, спровалами ивыигрышами. Ипроисходит постепенное вытеснение, легализация мафиози. Объяснить это оказалось возможным только через теорию преступления инаказания.

===Cтрогость инеисполнение===

Впрочем, чтобы эта теория работала правильно, необходимо внести две поправки, которые вытекают изположений институциональной экономики. Во-первых, ненадо считать преступную деятельность чисто рациональной— иначе получается анекдот. Государство вводит определенные меры поборьбе спреступностью, наследующий месяц или даже год замеряет ихэффект, выясняется, что никакого эффекта нет, — ивласти начинают искать новые меры. Асчего вывзяли, что преступники собирали тренинговые семинары, нанимали аналитиков, чтобы оценить эффективность этих мер? Вжизни ведь все нетак. Человек садится поновой статье, отсиживает срок итолько потом возвращается ксвоим иговорит: «Слушайте, атеперь все нетак, как было пять лет назад». Есть лаг, иэтот лаг связан сограниченной рациональностью преступной деятельности.

Во-вторых, дело нетолько впонимании, ноивчестности поведения. Великий спор между Европой иАмерикой поповоду смертной казни имеет эконометрическую сторону, измеряемую экономическими моделями. Втеории преступления инаказания есть знаменитая «модель Саха», которая показывает, что применение смертной казни эффективно— каждая смертная казнь спасает от5 до15 жизней. При этом создавшие эту модель американцы, разумеется, учитывают возможность судебной ошибки. Чего они неучитывают— так этото, что помимо случайной ошибки возможна ошибка намеренная, результат оппортунистического поведения, применения хитрости иковарства. Ведь казнь можно использовать для заметания следов (расстрелял человека— иконцы вводу) или, скажем, для устрашения. Вотличие отАмерики, Европа имеет печальный иобширный опыт манипулирования устрашением.

Памятуя одвух этих поправках, можно переходить кглавной формуле, которую выдвигает экономика вотношении уголовного права иправоприменения: уровень сдерживания преступности определяется, главным образом, двумя факторами— мерой наказания ивероятностью его наступления. Насамом деле, ничего особенно нового для русского читателя здесь нет, ведь еще Петр Вяземский говорил: «ВРоссии суровость законов умеряется ихнеисполнением». Однако, если мыдобавим, что закаждым множителем этой формулы стоят разные интересы государства иобщества, которые несовпадают между собой, иразные издержки для государства иобщества, товыясняется, что врезультате могут возникать достаточно парадоксальные эффекты.

Например, что проще сделать государству— повысить вероятность наступления наказания или усилить само наказание? Конечно, усилить наказание— для этого достаточно поменять закон. Ктомуже государство может сильно сэкономить, если введет смертную казнь (ненужно содержать человека втюрьме), или заработать, если назначит затеили иные преступления большой денежный штраф, конфискацию имущества. Это естественная тенденция, вытекающая изинтересов власти, применяющей закон.

Авчем заинтересовано общество? Вообще-то давно посчитано, что вероятность наступления санкций гораздо важнее, чем уровень санкций. Важно, чтобы наказали того, кто совершил преступление. Ноэто очень дорого: нужно ведь потратиться нарозыск, наследствие, надоказательство преступления всуде. Для государства— чистые издержки, зато для общества— выигрыш, потому что это позволяет посадить того, кто виноват, инесажать того, кто невиновен.

Именно из-за этого перекоса интересов возникает довольно много неожиданных последствий. Ведь это относится нетолько кборьбе собычной преступностью, нои, например, кборьбе стерроризмом. Как показывает опыт России, США, Израиля, для государства зачастую легче применить армейскую операцию там, где нужно былобы применить полицейскую. Почему? Аэто дешевле! Окружили район, подогнали танки кдому стеррористами иударили поэтому дому. Конечно, долгосрочные последствия таких действий оказываются сильно отрицательными, носама операция для государства оказывается очень дешевой. Ведь какойбы стремительной нибыла полицейская операция, еенужно долго готовить, участвовать вней должны высококвалифицированные люди, анепризывники, которые приехали ктеррористам натанке. Кстати, потемже причинам зачастую отодвигаются всторону дипломатия испецслужбы— очень дорогие сточки зрения государственных издержек.

При этом теория преступления инаказания дает функциональный ответ навопрос, зачем нужна такая выдумка Европы, как права человека. Они задают стандарт, который заставляет заниматься следствием, розыском, вести объективное судебное разбирательство, чтобы найти инаказать реального преступника. Когда правоохранительные органы вынуждены учитывать все эти барьеры, они начинают работать эффективнее. Когдаже эти барьеры исчезают, напервый план выходят личные интересы истремление понизить личные издержки. Получив возможность снизить свои издержки, государство находит самый простой для себя путь кцели, который зачастую вовсе непредполагает, что реальное преступное поведение будет сдерживаться. Врезультате издержки растут унас свами.

Закон ипрецедент

Однако неменьшее значение, чем уго¬лов¬ное право, для экономики имеет право гражданское. Итут сразу возникает очень интересный вопрос: откуда должна браться норма гражданского права? Вообще-то есть два пути появления закона: либо его принимают законодатели (континентальная система), либо онрождается входе судебного конфликта (англосаксонская).

Экономисты довольно дружно считают гораздо более эффективной англосаксонскую систему. Почему? Давайте опять введем тедва ограничения, окоторых постоянно говорим, — отом, что люди небоги инеангелы, что они невсеведущи инесклонны соблюдать все моральные правила. Когда законодатель принимает какие-то нормы гражданского права, мыинтуитивно исходим изтого, что законодатель все знает ипонимает, актомуже еще инеимеет собственных интересов. Ито, идругое, очевидно, неверно. Нормы, которые производят правительства ипарламенты, зачастую обременены сразу двумя болезнями: корыстными интересами инедопониманием того, где реальные проблемы.

Авот ссудом все немножко по-другому. Конечно, судья тоже невсеведущий, иошибки суда тоже случаются. Ногражданский суд неможет рассматривать дела посвоей инициативе. Нет конфликта— нет суда, аесли нет конфликта, то, может быть, инорма ненужна. Если все решается врамках неформальных институтов, кчему вводить институты формальные? Витоге получается гораздо менее избыточная система, чем, например, вРоссии, где Госдума считает показателем своей эффективности количество принятых законов. Суд производит нормы там, где несправилась неформальная жизнь, межчеловеческие отношения, обычаи делового оборота. Понятно, что юристы, работающие вконтинентальной системе, категорически против введения судебного формирования гражданского закона— ведь это означает, что вся юридическая корпорация просто потеряет работу (есть только один видный юрист, который мне сказал, что онтоже предпочитает прецеденту англосаксонскую систему, нооночень просил никому иникогда неназывать его фамилию).

Как нистранно это прозвучит, Россия— страна, исторически использующая континентальную систему права, — имеет реальный опыт того, как суд производит нормы, важные для граждан. Появился онвсфере, которую яочень хорошо знаю, — взащите прав потребителей. Когда мытолько начинали эксперименты вэтой области нарубеже1980-хи1990-х, человека приходилось буквально заруку тащить всуд, давать ему бесплатного адвоката, аонвсе равно ежился иговорил: «Непойду... Вдруг засудят?» Тогда мало кто мог поверить, что уже через несколько лет всудах будут сотни тысяч исков озащите прав потребителей.

Почему это произошло? Оказа¬лось, что при проектировании судебного применения закона очень правильно была выстроена система издержек ивыгод. Вход всистему был очень легкий: нулевая судебная пошлина, гибкая территориальная подсудность, закон прямого действия (тоесть можно, впринципе, прочитать закон исамому идти всуд, без всякого адвоката). Издержки минимальны, авыгода потенциально очень велика: это икомпенсации огромной инфляции1990-х, ивозмещение материального ущерба, и, самое интересное, возмещение морального вреда.

Именно оценка морального вреда— пример того, как суд начал формировать гражданскую норму. Как формализовать уровень компенсации физических инравственных страданий лица? Для судей это была очень непростая задачка. Сначала они попытались привязаться кзарплате истца или ответчика. НоВерховный суд постановил, что никакой связи тут нет. Иэто правда— больше того, нравственные страдания человека снизким достатком, скажем, отполомки телевизора могут быть значительно сильнее, чем для человека богатого. Усостоятельного человека телевизор есть ивгостиной, инакухне, ивспальне, аупенсионера или инвалида онодин, изачастую это его единственное окошко вмир. Тогда попытались привязаться кразмерам материального ущерба, ноэто тоже неверно, ведь материальный ущерб может быть ерундовый, аморальный вред— колоссальный. Случаи бывали очень непростые. Например, году в1994 году вТуле человек заказал себе дверь сглазком. Роста онбыл очень маленькогои, естественно, заказал глазок нанизком уровне— аему поставили стандартный. Его представитель всуде отобщества потребителей утверждал, что каждый раз, забираясь натабуретку, возвышаясь наней, этот человек вспоминал освоем маленьком росте, испытывал унижение иморальные страдания. Ивот суду нужно было определять размер компенсации— ионопределял. Причем напротяжении всех1990-хгодов норма возмещения росла, тоесть фактически росла оценка человеческой жизни идостоинства.

При этом нивкоем случае нельзя забывать, что для судей тоже может быть характерно оппортунистическое поведение. Про судебную коррупцию сейчас неговорит только ленивый. Кстати, размер этого бедствия для судов сильно преувеличен. Винституциональной экономической теории есть так называемый «эффект Ольденбурга»: виндийском обществе слухи окоррупции раздуваются посредниками, которые тем самым увеличивают свой доход— ведь витоге неизвестно, передают они взятки судьям или нет. Например, вРоссии, чтобы обосновать свой гонорар, адвокат говорит: «Асудья? Яему должен занести». Клиент говорит: «Ну, чтож поделаешь... Конечно». Идаже если потом дело нерешается впользу клиента, адвокат говорит: «Аоттуда занесли больше». Что, впрочем, далеко невсегда соответствует действительности.

Однако всфере защиты прав потребителей, как мне кажется, случайным образом был открыт метод, который резко ограничил коррупцию, — конкуренция судов, когда выможете обратиться всуд поместу жительства или поместу пребывания ответчика. Знаете, очем более всего горевали олигархические банкиры в1998 году? Отом, что они немогут сосредоточить рассмотрение судебных дел вкладчиков посвоим банкам водном суде. Потому что один суд можно купить, судебную вертикаль купить сложно, но, вобщем, можно, авертикаль вместе сгоризонталью— нельзя. Тем более что покупка будет конкурентная.

Таким образом, некоторые встроенные институты способны понижать угрозы оппортунистического поведения— например, ввиде коррупции. Хотя свести нанет этот вид преступного поведения врядли возможно. Здесь действуют теже законы, связанные соспросом ипредложением преступной деятельности ипредельными издержками ликвидации. Ведь насамом деле полную ликвидацию, например, уличной иорганизованной преступности всостоянии провести только тоталитарное государство. Операция настолько дорогостоящая, что для ееосуществления нужно аккумулировать все возможные средства. Нообщество вэтом случае исчезает, агосударство попросту замещает преступность иначинает совершать преступления вгораздо больших масштабах. Лекарство оказывается страшнее самой болезни.

===Свобода игосударство===

Извсего вышесказанного ябы предложил сделать два вывода, которые мне кажутся существенными для жизни. Во-первых, каждый раз, когда происходит форс-мажор всфере безопасности (авРоссии это нередкость) начинаются разговоры: давайте обменяем часть свобод набезопасность. Неменяйте свободу набезопасность— проторгуетесь. Причина проста: когда выменяете свободу набезопасность, выснимаете тот уровень притязаний кгосударству, который заставляет работать наиболее эффективную часть формулы— вероятность наступления наказания. Выполучите меры наказания, которые будут применяться как устрашение, анекак возмездие зареально совершенное преступление, эффект будет дважды отрицательный: преступники непонесут наказание, аневинные граждане будут жить встрахе.

Во-вторых, нельзя недооценивать роль судов для общества игосударства. Мне вообще кажется, что исторически правильное использование государства начинается неспарламентов, ассудов. Еще вВеликой хартии вольностей был заложен принцип: никто неможет быть осужден иначе как судом, исудом равных. Судебные власти— этото, что выприводите вдействие непосредственно. Нечерез депутата, нечерез министра, агражданским иском. Другое дело, что выможете отстаивать свои интересы разными способами, иэто определяет лицо политического режима. Выможете использовать связи, выможете давать взятки, выможете использовать адвокатов, выможете использовать гражданские организации. Ивзависимости оттого, какой изэтих методов является наиболее массовым ипризнанным вобществе, получается соответствующая политическая картина— откорпоративного государства, вкотором используются связи свластью, досоциального демократического государства, вкотором выиспользуете гражданские институты. Ноигражданское общество тоже может довольно дорого обходиться стране (см. прошлый номер Esquire). Простых, совершенных решений нет, каждое будет иметь свои отрицательные последствия. Новаше решение отом, как именно выбудете отстаивать свой интерес иобеспечивать право, определит лицо того политического режима, который будет формироваться вРоссии под воздействием многих малых векторов.

Перемен?

Институциональные изменения

Внауке есть явление, которое социологи, юристы, психологи, историки, политологи называют «экономическим империализмом», асамимы, экономисты, — «новой политической экономией». Суть его втом, что экономисты вторгаются на«чужие поля» иначинают изучать неэкономические объекты, применяя собственные методы исследований. Как это происходит вслучаях государства иправа, яуже рассказывал, наэтот раз речь пойдет обистории. Экономистам удалось нащупать вэтой сфере довольно много закономерностей ивпринципе изменить постановку вопроса: вместо того чтобы говорить обисторическом развитии, они говорят обинституциональных изменениях. Иэто неслучайно.

Вообще-то вмассовом сознании естественным считается взгляд наисторию, который возник вXVIII веке. Замечательные философы французского просвещения принесли идею отом, что человек прекрасен иразум его всесилен, которую мыуже обсуждали, авместе сней— идею прогресса. История движется отхудшего клучшему, революции— это хорошо, потому что они ускоряют прогресс. Прошедшие стех пор 250 лет заставляют серьезно задуматься иначать ревизию всех этих идей. Вопрос, существуетли впринципе такая вещь, как прогресс, гипотетический. Приведу довольно яркий пример постановки проблемы: есть такой французский город— Арль, который после так называемых «темных» веков был одним изцентров экономического восстановления ипроцветания Южной Франции. Ночто напике своего развития этот экономический центр использовал вместо городских стен? Трибуны древнеримской арены. Окаком прогрессе посравнению сРимской империей тут говорить? Или возьмем производительность всельском хозяйстве: вначале нашей эры она была гораздо выше, чем тысячу лет спустя. Можно, конечно, измерять уровень прогресса поуровню гуманизации человечества, ноесли посмотреть наколичество убитых людей, тоитут динамика может получиться совсем неутешительной: технические усовершенствования или усиление государства напротяжении человеческой истории часто приводили к«неаккуратным» последствиям.

Изменения иреволюция

Таким образом, можно утверждать однозначно, что вистории происходят изменения, новот вопрос онаправленности этих изменений очень спорный. Неменее спорен вопрос оспособах этих изменений. Возьмем все теже революции: Когда экономисты взялись заихизучение, впервую очередь ихинтересовалото, что никогда неинтересовало историков— движение формальных инеформальных институтов. Причем изучалось оно нароссийском материале. Автор теории институциональных изменений Дуглас Норт ненашел вистории более крупного скачка, дискретного изменения, описанного ихорошо задокументированного, чем Октябрьская революция 1917 года. Наеепримере Норт показал, что волны отрицательных последствий отсильной революции тянутся через весь век. Иэто его наблюдение актуально для разговора нетолько проXX, ноипро XXI век. Ведь в1991-1993 годах вРоссии опять произошла революция— конечно, гораздо более мягкая, ноиона имеет свой хвост последствий, вкоторых мыживем ибудем жить еще довольно долго. Тоже самое относится ксовсем недавним революциям наУкраине, вГрузии, Киргизии.

Какже объясняются революции сточки зрения теории институциональных изменений? Понятно, что изменить формальные институты— законы— можно быстро. Авот неформальные институты— это обычаи, они немогут меняться скачками. Что произошло собычаями 25 октября 1917 года? Ничего. И30 октября— тоже ничего, даивфеврале 1918-го — еще ничего. При резком изменении законодательства возникает разрыв между формальными инеформальными институтами, который могут иметь два последствия. Во-первых, высокая криминализация: обычаи требуют одного, законы требуют другого, ивэтом разломе возможен взлет преступности. Во-вторых, свобода творчества: революции нередко сопровождаются резким внедрением инноваций, культурным взрывом, творческими поисками.

Нонапряжение между полюсами формальных инеформальных институтов растет, иэто приводит кдвусторонней реструктуризации: неформальные правила начинают медленно подтягиваться, приспосабливаться кизменившимся векторам жизни, аправила формальные— откатываются назад, кболее привычным формам. Вкакой-то момент две эти линии пересекаются, истрана вступает впериод экономического процветания иполитической реакции. Реакция происходит из-за отказа отустановок предшествующей революции, процветание— из-за того, что возникает гармония между формальными инеформальными институтами, аэто очень хорошо для жизни идля экономики. Для самой крупной революции России такая эпоха— НЭП, для революции 1990-х — первые путинские годы, когда установился реакционный висторическом измерении режим, утверждавший порядок, ивтоже время начались продуктивные экономические реформы, которые дали восстановительный рост еще доизменения нефтяной конъюнктуры.

Ачто происходит дальше? Начинается следующая волна: формальные инеформальные правила продолжают движение ирасходятся. Встране начинается своеобразная реставрация предыдущего, старого порядка, неэффективных институтов. Итакое волнообразное движение, цепочка системных отрицательных эффектов, затухая, может идти довольно долго. Чем сильнее революция, тем более радикальный разрыв получается между институтами итем дольше чувствуются негативные последствия. Кроме того, чем сильнее революция, тем выше вероятность того, что обычная диктатура, авторитарный режим переродится врежим репрессивный, тоталитарный. Сила колебания сказывается насиле торможения. При этом, если страна входит втоталитарную фазу, товыжигается слой неформальных институтов, ивпоследствии ейочень трудно восстанавливаться. Почему вовремя НЭПа экономический взлет был, апри Горбачеве— нет? Потому что в1980-е страна уже пережила эпоху тоталитарного государства, которое придушило неформальные институты.

Естественно, институциональная теория неограничивается вопросом, «как происходят изменения». Необходимо понять, отчего они происходят ипочему, единожды начавшись, они далеко невсегда завершаются.

Изменения иэволюция

Что касается причин, покоторым начинаются изменения, тоздесь есть две основные версии. Одна изних предполагает, что изменения немогут зародиться внутри системы, нужен внешний шок: похолодание, чума, наводнение, война. Систему толкнуло— она начинает шататься, ивэтих условиях становится необходимым, аиногда хотябы возможным изменить какие-то правила иобычаи. Вторую версию выдвинул Дуглас Норт, иона предполагает, что изменения зарождаются внутри системы, вытекают изсамообучения людей. Роберт Фогель, вместе скоторым Норт получил Нобелевскую премию поэкономике, исследовал многие переломные моменты истории ипоказал, как это может работать.

Например, вшкольных учебниках поистории досих пор пишут, что рабство вСША отменили, потому что оно стало экономически невыгодным, икапиталистический Север оказался мощнее рабовладельческого Юга. Однако Фогель доказал, что всередине XIX века рабство было очень выгодным— и, скажем, вБразилии продержалось гораздо дольше, чем вСША. При этом вГражданской войне европейские политики были настороне южан-конфедератов. Тоесть отмена рабства была одновременно экономически игеополитически нецелесообразна. Но, как сказано уБулгакова, «разруха невклозетах, авголовах». Изменились вкусы ипредпочтения: если вначале XIX века рабство было вполне нормальным явлением, товего середине многие люди наСевере стали считать его недопустимым— они пришли квыводу, что нужно принципиально иначе выстраивать ценности. Это была внутренняя эволюция, приспособление людей креалиям меняющегося мира.

Как выпонимаете, вопрос огенезисе изменений для России отнюдь непраздный. Последний экономический кризис был внешним шоком, который, согласно первой версии, могбы вывести Россию иззастойного состояния, заставить людей идаже власти что-то делать. Вконце 2008 — начале 2009 года были очень серьезные ожидания поэтому поводу. Кризис был предметом очень серьезных споров между различными группами экономистов, прежде всего Егором Гайдаром иего коллегами— содной стороны, иэкономистами группы «Сигма», ккоторой принадлежуя, — сдругой. Покойный Егор Гайдар оказался прав впредсказании того, насколько серьезным окажется удар для России. Онутверждал, что волатильность впереходных экономиках очень высока— они сильнее поднимаются вблагоприятных условиях, ноисильнее падают. Однако мои коллеги погруппе " Сигма«, видимо, оказались правы вдругом: расчет нато, что внешний шок поменяет траекторию, покоторой движется страна, неоправдывается. Гайдар считал, что неизбежное снижение нефтяных цен (он, правда, полагал, что оно произойдет в2012-13 годах) нанесет настолько сильный удар посистеме, что заставит перестроить институты. Сейчас более или менее очевидно, что этого неслучилось. Внешний шок несработал— так что придется рассчитывать наизменение вкусов ипредпочтений людей.

Изменения иколея

Ночто втаком случае блокирует изменения? Для того чтобы это объяснить, винституциональной теории существует термин, который по-английски звучит как path dependence, анарусский япредлагаю его переводить как «эффект колеи». Посути, это институциональная инерция, которая удерживает страну вопределенной траектории.

Сама идея подобных траекторий, покоторым движутся страны, получила свое развитие благодаря работам великого статистика Ангуса Мэддисона. Онреализовал напрактике очень простую вещь, которую донего поразительным образом никто неделал. Вомногих странах подробная статистика показателей существует довольно давно: вАнглии— больше 200 лет, воФранции— чуть меньше 200 лет, вГермании иРоссии— больше 150 лет. Мэддисон взял основные показатели— валовый продукт, количество населенияи, соответственно, уровень валового продукта надушу населения— исвел все эти данные вединую таблицу (причем сводил-то онданные задва тысячелетия, однако достоверными стоит признавать всеже данные последних 200 лет). Поскольку вXIX иXX веке большую часть земного шара контролировали всего несколько статистических держав, фактически мыполучили единую статистическую картину мира.

Когда экономисты увидели «таблицу Мэддисона», они ахнули. Стало очевидно, что большинство стран мира делятся натри группы, причем деление это очень четкое. Первая группа идет повысокой траектории истабильно показывает высокие экономические результаты. Вторая группа стольже стабильно идет понизкой траектории: внее зачастую входят традиционные страны, которые попросту неставят задачу иметь высокие экономические результаты, аделают упор надругие ценности— семейные, религиозные ит.д. Получается, что есть своего рода первая космическая скорость, которая позволяет держаться наорбите, нонеболее того, ивторая космическая скорость, которая позволяет выйти воткрытый космос. Ноесть итретья, наиболее волатильная группа стран, которые все время пытаются перейти извторой группы впервую. Они вышли изсостояния традиционности, ноникак немогут завершить модернизацию. Примеры подобных переходов крайне редки, чаще всего страны третьей группы прыгают вверх, нозатем ударяются опотолок иснова съезжают вниз. Именно это иесть «эффект колеи». Иименно ктретьей группе стран относится Россия (атакже, например, Испания, которая довольно давно находится вэтом состоянии ипока нерешила проблемы, потому что последний кризис вывел ееиззападноевропейской траектории). Несмотря намножественные российские прорывы, всреднем мыидем с50-летним отставанием отГермании иФранции. Тоесть сейчас унас, соответственно, 1961 год вПариже— совсем нелучшие времена для Франции: наизлете война занезависимость вАлжире, действует Секретная армейская организация (ультраправая террористическая группа, выступавшая против отделения Алжира. —Esquire), авпереди еще очень много всего интересного вплоть достуденческой революции.

Однако небудем увлекаться прямыми аналогиями. Главное— неразница вэкономических показателях, автом, ставитли страна своей задачей перейти изодной группы вдругую ипочему унее это неполучается ивозникает блокировка, колея. Диагностировать наличие этой колеи можно потрем симптомам: принадлежность книзкой траектории, попытки еепокинуть и— низкий уровень счастья. Как-то раз украинские экономисты спросили меня, почему иукраинцам, ироссиянам свойственен индекс счастья науровне Экваториальной Африки? Почему онунас такой низкий, хотя мыявно более успешны, чем подавляющее большинство африканских стран? Янаэто ответил, что, поопределению одного изкрупнейших философовXX века Джона Ролза, счастье есть ощущение успешности реализации жизненного плана. Истрана, которая неможет реализовать свой жизненный план помодернизации, оказывается несчастлива.

Диагноз для России

Почему, втовремя как одни страны развиваются истабильно показывают высокие экономические результаты, другие способны преодолеть свою экономическую отсталость иприсоединиться кпервым, аутретьих, сколькобы они нипытались, это неполучается? Почему третьи страны застревают вколее, прыгают вверх, нозатем ударяются опотолок иснова съезжают вниз? Для нас этот вопрос далеко непраздный, потому что Россия относится как раз ктретьему типу стран— все попытки перехода снизкой траектории развития навысокую вот уже несколько столетий неизменно срываются, истрана раз заразом возвращается кзастою.

Нопочемуже повторяется этот застой, откуда берется блокировка? Вопрос пока остается открытым. Существует как минимум три гипотезы, объясняющие эффект колеи. Представьте себе медицинский консилиум. Первый врач говорит: «Это генетическое заболевание, здесь ничего поделать нельзя». Второй врач говорит: «Чтовы, коллега! Это хроническое заболевание. Излечить его очень трудно, нотеоретически возможно». Атретий врач говорит: «Нет, это нетоинедругое. Это корь вовзрослом возрасте». Некоторые страны болеют теми болезнями, которыми болели идругие страны, нонаболее позднем этапе своей истории, уже будучи взрослыми, ипотому очень тяжело ихпереносят. Давайте рассмотрим все три варианта чуть более подробно.

Генетическая болезнь

Первый врач, предлагающий самое мрачное объяснение, — это экономисты так называемой неошумпетерианской школы. Они распространили наэкономическую историю стран теорию «творческого разрушения», которую австро-американский экономист Йозеф Шумпетер сформулировал для развития техники. Согласно этой теории, то, что мыобычно принимаем заразвитие, есть нечто иное, как рекомбинация элементов: ихперетасовка дает подобие новых картинок, новсе они лежат врамках одной парадигмы. Сама парадигма меняется крайне редко. Применительно кстранам парадигма— это национальная идентичность, которая задает очень жесткие границы развития. Страна предпринимает разнообразные модернизационные усилия, картинка вродебы меняется, нопрыгнуть выше головы все равно неполучится, пока неизменится парадигма.

Главный аргумент сторонников шумпетерианского объяснения блокировки— история, случившаяся сЯпонией, одной изнемногих стран, которым удалось вырваться изколеи ипрочно обосноваться вгруппе развитых стран. В1850-егоды Япония— это мало кому известная (вовсяком случае вЕвропе) умирающая восточная страна, которая изо всех сил пытается закрыться, чтобы тихо уйти внебытие. НоЕвропа недает ейэтого сделать. Неизабстрактного гуманизма, аизвполне практической нужды вяпонских рынках. Флот европейских держав принудительно открывает страну для торговли, иона вынужденно начинает реформы Мэйдзи. Результаты этих реформ вскоре ощутили насебе наши свами предки при Цусиме. Ввоенно-техническом сражении, где важнее всего были такие вещи, как дальнобойная артиллерия иоптика, малопримечательная восточная страна вдребезги разбила великую морскую державу. Затем была Вторая мировая война, которая, напомню, закончилась не8 идаже не9 мая 1945 года, а2 сентября. Четыре месяца весь мир воевал содной страной— Японией. Ипонадобилась атомная бомбардировка, чтобы она капитулировала. Апотом случилось японское экономическое чудо1960-х. Засто лет страна прошла через всю таблицу Мэдисона иснижней траектории развития уверенно вышла наверхнюю.

Неошумпетерианцы утверждают: для того чтобы совершить этот скачок, страна пожертвовала своей парадигмой— национальной идентичностью. Японцы перестали быть японцами. Признаки этого действительно есть. Например, вЯпонии— наверное, единственной изстран первого ряда— уже лет десять всерьез обсуждается вопрос оботказе отнационального языка вделопроизводстве ипереходе наанглийский (потому что онгораздо удобнее для компьютера, чем иероглифы). При этом вЯпонии крайне высок уровень суицида— тоесть страна вцелом вродебы вполне успешна, ночто-то все равно нетак. Неошумпетерианцы объясняют это так: чтобы стать успешной страной, нужно отказаться оттого, что институциональные экономисты называют надконституционными правилами. Это неформальные институты самого высокого ряда, выше, чем конституция или любой другой формальный институт. Именно они определяют специфику национальных ценностей страны, иихизменение— чудовищно сложная задача, которая может обернуться очень травматичными последствиями.

Номне-то кажется, что нео-шумпетерианское объяснение блокировки вслучае России неработает— просто потому, что вРоссии несформировалась нация сосвоими надконституционными ценностями. Пятьсот лет мыжили вимперии, исейчас мало кто может перечислить, причем так, чтобы сним незаспорили, три-четыре национальные особенности, которые конституируют русских как нацию. Это вродебы неплохо, потому что самый пессимистичный прогноз для нашей страны оказывается неактуален, ночтоже втаком случае является причиной блокировки?

Хроническая болезнь

Второй врач, который нанашем консилиуме дает пациенту пусть призрачную, новсеже надежду наизлечение, — экономисты, которые придерживаются нортианской точки зрения наблокировку. Эта версия, которая сейчас является доминирующей вэкономической мысли, основывается натеории институциональных изменений, принесшей в1993 году Дугласу Норту Нобелевскую премию. Как итеория «творческого разрушения», она выросла изнаблюдений заразвитием техники, аточнее— изстатьи Пола Дэвида «Клио иэкономическая теория QWERTY», вышедшей всередине1980-х.

Если выпосмотрите наклавиатуру вашего компьютера, влевом верхнем углу выувидите буквы, образующие слово QWERTY. Знаете, откуда это слово? Вконце90-хгодов XIX века вЛондоне существовала одноименная фирма, которая производила пишущие машинки ирешила поместить наклавиатуру свою рекламу. Фирмы давно нет, спишущими машинками тоже проблемы, новот название осталось, авместе сним— соответствующая раскладка. Это при том, что расположение букв наQWERTY-клавиатуре далеко неоптимальное, существуют гораздо более эргономичные раскладки. Именять ееникто несобирается— все уже слишком сильно кней привыкли. Другой пример— ширина железнодорожного полотна. Технологи пришли крадостному для нас заключению, что правильной, более безопасной, является ширина железнодорожного полотна вРоссии. Следуетли изэтого, что весь мир перестроит свои железные дороги пороссийскому образцу? Нет. Скорее ужРоссия будет строить дороги сузким, неправильным полотном, чтобы нетратить время иденьги назамену вагонных колес вБресте. Это тоже проявление «эффекта QWERTY», когда ошибочное техническое решение закрепляется, потому что все кэтому привыкли.

Дуглас Норт решил применить эту идею шире— кразвитию вцелом. Оперируя вместо технических решений понятием институтов, онпредположил, что страны, которые тщетно пытаются выйти навысокую траекторию развития, совершили ошибки первоначального институционального выбора. Доказывал онэто напримере Англии иИспании. КXVI веку эти страны находились наабсолютно равных стартовых позициях. Обе были примерно равны почисленности населения иструктуре занятости, обе осуществляли внешнеполитическую экспансию. Любой макроэкономист сказалбы, что они будут находиться наблизких уровнях ичерез сто лет, ичерез триста. Ноуже вXIX веке Англия без всяких оговорок была главной мировой державой, аИспания— одной изсамых отсталых стран Европы. Вчемже дело?

Норт показал, что происшедшее— случайность. Просто так сложилось, что вXVI веке вАнглии вопрос ораспределении налогов попал всферу компетенции парламента, авИспании— короля. Витоге Испания, которая вывезла изколоний куда больше богатств, чем Англия, очень быстро растранжирила свои сокровища— потому что короли любят войны идырявые бюджеты. Нет никакого смысла инвестировать вэкономику, если король может влюбой момент конфисковать эти инвестиции. ВАнглииже, напротив, сложились условия для накопления иинвестиций. При этом осознание ошибки приходит, поисторическим меркам, довольно быстро. Однако наневерно выбранном пути нарастает такое количество институтов иинтересов, работающих против кардинальных изменений, что Испания уже двести лет движется через революции игражданские войны, пытаясь выскочить изколеи, вкоторую попала, нопока неочень понятно, удалось ейэто или нет.

Насколько применима идея случайной ошибки первоначального институционального выбора кРоссии? Впринципе, конечно, применима. Многие исследователи русской истории утверждают, что, во-первых, вРоссии эффект возврата вколею действует. Николай Бердяев очень точно охарактеризовал ситуацию 1917 года, когда сфевраля пооктябрь перед удивленным русским взглядом парадом прошли все возможные партии иидеи. Чтоже выбрал русский народ? Датоже самое, что было дофевраля. Схожая картина— в1613 году обанкротившееся государство восстанавливается силами общества, народного ополчения. Ночто дальше? Адальше восстанавливается самодержавие иусиливается крепостное право.

Таким образом, мыможем наблюдать нетолько колею, покоторой движется Россия, нодаже иточку, вкоторой была совершена ошибка первоначального институционального выбора, —XIV-XV века, когда начали зарождаться институты самодержавия икрепостничества. Как совершенно справедливо писал Георгий Федотов, эти явления нетождественны абсолютизму ифеодальной зависимости, это уникальное российское решение. Итотже Федотов вывел формулу: Россия обнаружила способ осуществлять прогресс, нерасширяя свободы. Вэкономике это нашло совершенно парадоксальное выражение. Поскольку вРоссии вдефиците всегда была неземля, алюди, то, поидее, цена человека должна была постоянно расти. Нонашлось другое решение: если дефицитного человека силой прикрепить кземле, выполучаете дешевый труд. Одновременно выполучаете государство, которое неможет уйти изэкономики, государство, которое является самодержавной, анепросто абсолютной монархией. Ивкаком-то смысле последствия этой ошибки первоначального институционального выбора ощущаются досих пор: наши традиционные вооруженные силы— это, посути, крепостничество, сосвоими вариантами барщины иоброка, даиотношения гастарбайтеров сосвоими нанимателями напоминают крепостнические. Конечно, сейчас «крепостнический» сектор неиграет вэкономике такую огромную роль, как вXVII, XVIII или середине XX века, нонесколько миллионов человек внем заняты.

Таким образом, нортианский диагноз гораздо точнее описывает российскую ситуацию, чем неошумпетерианский. Ипрогноз вданном случае, конечно, более оптимистичный, поскольку блокировку вызывают ненадконституционные ценности, которые лежат воснове общества, аошибочно выбранные институты. Ноэтот диагноз, хоть инепредполагает неизлечимость больного, простого ибыстрого излечения тоже необещает. Какиеже еще варианты есть уРоссии?

Корь вовзрослом возрасте

Третий врач, утверждающий, что взрослый больной попросту очень тяжело переносит детскую болезнь, — это Эрнандо деСото, блестящий перуанский экономист. Как остроумно отметил Теодор Шанин, развивающиеся страны— это страны, которые неразвиваются. ДеСото как раз ипытался показать, почему они неразвиваются.

Новизна подхода деСото заключалась втом, что онсмотрел напроблему неизнутри развитого мира, аизвне. Оказалось, что все тепроблемы, которые сейчас наблюдаются уразвивающихся стран, были иунынешних стран развитых— просто гораздо раньше. ВАнглии XVII века города пытались ввести институт, который по-русски ябы назвал «пропиской»— так они боролись сконкуренцией приезжих. Вконце XVIII — начале XIX века вСША практически непризнавались права собственности, положение было гораздо хуже, чем, например, всовременной России, асейчас это одна изнадконституционных американских ценностей, которая мучительно рождалась вбесконечной череде судебных тяжб изаконодательных решений штатов. Однако нынешние поколения вразвитых странах уже забыли отом, как всвое время решались эти проблемы, апотому решения, которые они предлагают странам развивающимся, зачастую неработают.

Вчемже причины детских болезней увзрослых стран? Поверсии деСото, все дело вразрыве формальных инеформальных институтов, закоторыми стоит борьба доминирующих групп, стремящихся законсервировать выгодный для себя status quo. Есть несколько процветающих центров, которые живут врамках закона идоступ вкоторые ограничивается доминирующими группами. Ався остальная страна живет поправилам неформальным, которые конфликтуют сзаконами иподдерживаются такими группами влияния, как мафия. Излечение отэтой болезни возможно, если найти компромисс между формальными инеформальными институтами, подключив кнему максимальное количество групп— ивчастности, мафию. Для этого впервую очередь нужно выявить самые эффективные неформальные институты— иудеСото есть ряд методик, позволяющих это сделать. Например, чтобы укрепить институт собственности вИндонезии, онпредложил следующее: рисовые поля встране никак неограждены, но, гуляя поБали, деСото заметил, что каждый раз, когда онпересекал границы фермы, онслышал лай новой собаки. «Прислушайтесь ксобакам, господин министр», — сказал деСото вовремя семинара вДжакарте. Чтоже касается компромисса, тоодним изнаиболее эффективных способов онсчитает различного рода амнистии, которые позволяют неформальным сообществам легализоваться (отом, насколько действенной была амнистия капиталов вПеру, родной стране деСото, см. Esquire №60).

Вслучае сРоссией проблема сотианской— самой оптимистичной— теории заключается втом, что деСото рассматривает впервую очередь страны сбогатым традиционным слоем, где хорошо работают обычаи. ВРоссии сэтим, ксожалению, плохо.

Революционное иэволюционное излечение

Что же получается витоге? Понятно, что выйти изколеи очень непросто. Нотеория институциональных изменений дает пищу для размышлений втом, что касается поведения ивзглядов людей.

Содной стороны, очевидно, что застой иреакционный политический режим зажигают революционный огонь вдушах. Ноненадо желать революции! Анализ институциональных изменений показывает, что это худший извсех вариантов выхода изколеи. Иесли ненайти другого выхода, потом все прелести, связанные сдолгими последствиями революций, придется расхлебывать внукам. Студентам, которые впринципе склонны креволюционному мышлению (впрочем, вРоссии, пожалуй, меньше, чем вдругих странах), явсе время повторяю фразу Станислава Ежи Леца: «Ну, допустим, пробьешь тыголовой стену. Ичто тыбудешь делать всоседней камере?» Прекрасная метафора революции.

Сдругой стороны, недоверяйтесь эволюции— несчитайте, что кривая сама вывезет. Куда именно вывезет Россию еенынешняя кривая, предсказать довольно просто. Есть такая страна— Аргентина. Впервой половинеXX века поваловому продукту надушу населения она была наодном уровне сСША иуверенно держалась впервой десятке стран мира. Атеперь кривая завела еедалеко отдесятки, иРоссия сейчас довольно точно повторяет эту траекторию. Чтоже произошло сАргентиной? Все дело втом, что страна росла натрадиционных ресурсах— зерне имясе. Вовремя Великой депрессии, когда вСША Рузвельт резко менял курс, аргентинская элита решила, что она ничего менять небудет, ведь людям всегда будут нужны зерно имясо (наша элита думает, что люди всегда будут жечь нефть игаз). Идействительно, люди досих пор судовольствием едят аргентинское мясо, только вот выяснилось, что один этот ресурс непозволяет Аргентине быть ведущей страной мира. Когда вАргентине это осознали, начались конвульсии: страна прошла через популистскую диктатуру Перона, которая сопровождалась политическим террором иреальными человеческими жертвами. Некоторые черты перонизма вРоссии уже присутствуют, авоснове, повторю, нежелание элиты сменить траекторию, еенадежда нато, что кривая вывезет. Нокривая невывозит.